Сегодня дети Лизаветы Михайловны тоже проснулись несколько раньше обыкновенного. Накануне, ложась спать, они не меньше матери передумали, по-своему, о новом учителе, с которым завтра им предстояло познакомиться лично. Немудрено, что это покажется кому-нибудь странным. Мы, взрослые люди, привыкшие оценивать все по своей собственной, широкой мерке, относимся обыкновенно свысока и пренебрежительно к внутреннему детскому миру. Нам трудно представить себе, что в этом, по-видимому, крошечном внутреннем мире совершаются те же нравственные процессы, как и в нас самих. Мы чаще всего смешиваем форму с содержанием и, таким образом, постоянно обманываем себя. Сплошь и рядом бывает, что в душе иного человека широко разовьется поэтический инстинкт, но этот, так сказать, внутренний поэт в то же время не имеет средств выразить своего содержания в строго определенной форме, в ярких, законченных образах. Каждый ребенок как нельзя больше похож на подобного человека: и у ребенка, как и у такого поэта, внутренний мир богат содержанием, обилен поэтическим материалом; ребенку также недостает только формы — уменья взрослого человека последовательно излагать свои мысли. Пусть кто-нибудь беспристрастно и поглубже заглянет в этот крошечный детский мир, — и он, ручаемся, узнает в нем себя лучше, чем в зеркале. Повторяем — дети Лизаветы Михайловны много передумали с вечера о новом учителе и, под влиянием вызванных им мучительных догадок, проснулись сегодня раньше обыкновенного. Мнение Гриши на этот счет, едва он открыл глаза, выразилось в сжатой, никому не сообщенной мысли: «Если он станет задавать мне такие же длинные уроки, какие задавал Гризенберг, — не буду учить ни за что… Надоело!» Калерия за утренним чаем несколько раз приставала к матери с вопросом, какое ей надеть сегодня платье.
— Да ведь ты уж одета, — заметила ей, наконец, Лизавета Михайловна, которой давно не нравились в старшей дочери признаки зарождающегося кокетства.
— А к учителю как я выйду? — спросила Калерия огорченным голосом.
— В том платье и выйдешь, какое теперь на тебе, — ответила сухо мать.
— Нет, мамочка, пусть она наденет белое с розовыми цветочками: в том она умнее, — сострила сидевшая рядом с сестрой Сашенька, сделав забавную гримаску. Сама она была еще в утреннем поэтическом беспорядке.
— Уж тебя везде спрашивают! — заметила ей Калерия раздражительно и со слезами в голосе. — Небось как ты, растрепанная, выйти?
— И выйду растрепанная; что ж такое?
— Ну и выходи! А я не хочу.
Калерия надула губки.
— А ты в чем, Гриша, выйдешь? — спросила, смеясь, Лизавета Михайловна у сына.
— Папин старый мундир надену, — ответил тот совершенно серьезно. У него только в глазах мелькнула ироническая улыбка.
— Это который на вышку недавно вынесли? — сказала коварно Сашенька.
— Ну да, а то какой же?
— И шпагу, Гриша?
— И шпагу надену, — пояснил Гриша невозмутимо. Сашенька прыснула со смеху и увлекла своим примером мать. Та засмеялась.
— Вот-то воин выйдет! — заметила она.
Калерия, взглянув на высокую и несколько сутуловатую фигуру брата, тоже не утерпела и расхохоталась. Таким образом, чай прошел очень весело. Девочки откровенно болтали с матерью обо всем; даже молчаливый Гриша разговорился к концу. Он опять насмешил всех, представив, как Калерия будет делать книксен учителю. Комизму этого импровизированного утреннего спектакля много способствовало байковое одеяло, из которого мальчик наскоро соорудил подобие короткого платьица.
Около одиннадцати часов, когда горничная девушка пришла убирать со стола, в передней раздался звонок. Дети встрепенулись. Сашенька первая не усидела на месте и проскользнула за горничной, как только та пошла отпирать дверь.
— Нехорошо, Саша… — едва успела заметить девочке мать.
— Евгений Петрович с учителем!.. Красивый такой! — впопыхах объявила ей вернувшаяся Сашенька.
— Вы пока не выходите еще, — сказала Лизавета Михайловна детям и поспешила в залу. Проходя через спальню, она машинально поправила перед, зеркалом волосы.
— Вот вам, изволите видеть… Светлов, — молвил доктор, представляя Прозоровой приятеля.
Он хотел было сказать «чучело», но на этот раз удержался почему-то.
Александр Васильич с достоинством поклонился.
— Очень рада познакомиться с вами… — обратилась Лизавета Михайловна к будущему учителю своих детей и ласково протянула ему руку. — Я, впрочем, немного уже и знакома, — поспешила она прибавить, — доктор с таким восторгом всегда рассказывает о вас… Милости просим!
— Только ему не всегда следует верить, — заметил с улыбкой Светлов, садясь по указанию хозяйки.
— Слышите, доктор? — сказала она.
— Слышу. Да вы что думаете о нем? Ведь это воплощенная черная неблагодарность! — засмеялся Любимов. — Однако до свидания! — заторопился Евгений Петрович, — процесс ознакомления совершен, что и требовалось… Получите, — сказал он, указав головой на Светлова и прощаясь с хозяйкой.
— Постойте, да куда же вы бежите так скоро? — спросила она, улыбаясь.
— Опасный больной, изволите видеть, на руках.
— Приедете к нам обедать сегодня?
— Не обещаюсь.
— Не обещайтесь, а приезжайте просто.
— Ладно, коли успею.
Прозорова пошла проводить доктора до передней и в дверях подождала, пока он одевался. «Где я видел это лицо? — подумал в недоумении Светлов, пристально вглядываясь издали в ее профиль, — а видел где-то». Лизавету Михайловну занял тот же вопрос немного раньше, именно в ту самую минуту, как она вышла к ним, и если б Александр Васильич также пристально взглянул на нее тогда, он, наверно, заметил бы мгновенно набежавший на ее лицо легкий румянец.
— Так заезжайте же, — повторила хозяйка вслед уходившему доктору и вернулась к Светлову. — Виновата, — обратилась она к нему, садясь напротив, — у меня всегда привычка провожать до дверей хороших знакомых.
— Очень милая привычка, — сказал Александр Васильич.
— Вы ведь недавно из Петербурга? — спросила Лизавета Михайловна, помолчав.
— Всего только несколько недель.
— Я думаю, для вас не совсем удобно привыкать к нашему городу после столицы?
— Да ведь это мой родной город.
— Все-таки, я думаю, на первый раз скучаете?
— Отчего? Нет. Ведь мы, по большей части, скуку сами с собой носим, а я, признаюсь, никогда этим не запасаюсь, — улыбнулся Светлов.
— Счастливая у вас натура, — как-то робко выговорила Лизавета Михайловна.
— Как вам сказать? В этом отношении — да, пожалуй.
Они помолчали.
— Вы желали, чтоб я давал уроки вашим детям? — спросил Светлов, видя, что она затрудняется продолжать разговор.
— Да, я давно просила об этом доктора и так рада, что он указал мне на своего же товарища. Знаете, я в таких случаях бываю всегда как-то очень нерешительна… — застенчиво проговорила Прохорова.
— Еще бы! Это такой важный вопрос, — сказал Светлов совершенно серьезно.
— Иные как-то легко к этому относятся, а я не могу, — заметила она, несколько ободрившись.
— И вы совершенно правы. У нас действительно большинство даже и не подозревает, что от учителя зависит… да, почти зависит будущность ребенка. Я очень рад, что встречаю в вас именно такой взгляд, так как только при этом условии могу принять на себя обязанность учителя; в противном случае я всегда отказываюсь…
Александр Васильич пытливо посмотрел на собеседницу: та заметно повеселела.
— У меня, значит, есть надежда, что вы мне поможете, — сказала она мило и просто.
— Сделайте одолжение, располагайте мной, — слегка поклонился Светлов.
Лизавета Михайловна вдруг смутилась. Она, очевидно, хотела что-то сказать, но затруднялась.
— Что же касается условий, — выручил ее гость, догадавшись в чем дело, — то я буду просить вас позволить мне переговорить о них с вами впоследствии, когда я несколько ознакомлюсь с детьми, уроков после двух, например.
— Но… может быть… — начала было она нерешительно.
— Мы не сойдемся в цене, хотите вы сказать? — договорил за нее Александр Васильич. — На этот счет будьте совершенно спокойны: я не из церемонных; увижу и скажу вам, как я думаю. Найдете вы удобным — прекрасно, не найдете — никто из нас ничего не потеряет; по крайней мере у меня теперь все время свободно.
— Если вы находите так лучше…
— Да это даже необходимо. Я должен вам сказать откровенно, раз взявшись за что-нибудь, я не люблю, чтоб мне мешали; а для этого вам, по самому священному праву и прежде всего, надо будет удостовериться лично в честности моих взглядов с вашей точки зрения, — иначе между мной и детьми никогда не установится полнейшей доверенности. Без нее мы будем, разумеется, толочь воду, а не учиться; по крайней мере я так смотрю на это. Раз убедившись в том, что я не намерен заносить плевел в ваш огород, вы развяжете руки и мне и себе. Очень часто бывает, видите, что самое честное слово учителя толкуется вкривь родителями только потому, что учителю они не доверяют, а сказанное слово непонятно им почему-нибудь. Я не отношу этого, разумеется, к вам… — остановился вдруг Александр Васильич.
