Тут Телюков хлопнул себя по лбу: а фотопулемет? Ведь он зафиксирует на пленке и расстояние, и ракурс стрельбы. Пленка выведет махинации на чистую воду!
Летчик уже готов был отказаться от задуманного, как вдруг сообразил, что пленку после полета можно засветить. Раскроешь кассету -- и все!
Первым вылетел Поддубный. Через положенное время поднялся в зону второй летчик. Порулил свой самолет на старт и Телюков.
-- Разрешите взлет? -- спросил он по радио.
-- Взлет разрешаю, -- передал полковник Скиба.
Промелькнули за фонарем кабины аэродромные строения, проплыли под фюзеляжем коттеджи авиационного городка.
Все земное осталось внизу, позади. Впереди -- безграничный простор голубого неба.
Телюков страстно любил полеты. В воздухе, среди многочисленных приборов, тумблеров, рычагов, кнопок, среди всего того, что придает кабине вид сложной лаборатории, он чувствовал себя, как музыкант за органом. Он не просто двигал рычагами, тумблерами, не просто нажимал кнопки, а как бы играл на них, и вся душа его наполнялась какой-то ликующей музыкой. Как музыкант, не глядя на клавиши, сосредотачивает все свое внимание на нотах и оттенках звуков, так и Телюков не смотрел на арматуру кабины. Руки сами находили нужный рычаг, тумблер, кнопку. Привычным взглядом окинет летчик приборную доску, и снова взор прикован к безграничному воздушному океану.
Зона стрельбы находилась в сорока километрах от аэродрома. Для пешехода, даже для автомобиля это все-таки порядочное расстояние. Для реактивного же самолета преодолеть такое расстояние было делом одного мгновения. Телюков сожалел, что так быстро прибыл к месту назначения. Ему хотелось летать, летать без конца. И зона стрельб казалась ему клеткой без стен. Летчик не имеет права самовольно ни войти в нее, ни выйти; не имеет права подняться выше дозволенного, спуститься ниже положенного. Все это не вязалось с натурой Телюкова. Больше всего нервировало его то, что мишень буксируется на относительно малой скорости.
Самолет-буксировщик шел по прямой, волоча за собой планер-мишень на длинном стальном тросе. Издали мишень напоминала какую-то неуклюжую птицу с висящими под брюхом ногами.
Телюков запросил разрешение на стрельбу.
-- Стрелять разрешаю, -- ответил из своей кабины помощник командира по огневой и тактической подготовке.
Телюков занимает исходное положение, начинает маневр. Расстояние между самолетом и мишенью быстро уменьшается. Вон "неуклюжая птица" задрожала в сетке прицела, как муха в паутине. Летчик нажал на гашетки. Самолет вздрогнул.
Телюков выходит из атаки и с удовлетворением обнаруживает, что "птица" исчезла. Будто кто-то проглотил ее в воздухе.
-- Мишень отбита, -- информирует Поддубный руководителя полетов.
-- Вот дьявол, -- слышится в наушниках недовольный бас полковника Сливы.
Приземлившись, Телюков подождал, пока оружейник снимет с самолета кассету, и вызвался лично отнести ее в фотолабораторию. По дороге открыл кассету, подержал пленку несколько секунд на солнце и снова закрыл.
Пусть теперь проверяют!
После разборов полетов Телюков с кислой миной на лице понуро шагал по дороге на гарнизонную гауптвахту.
-- Возьмите, -- протянул он коменданту записку на свой арест.
Комендант с удивлением поглядел на летчика:
-- Это первый случай в истории Кизыл-Калынского гарнизона, чтобы офицера под арестом держали.
-- Я попался потому, что класс показывал в воздухе! -- вызывающе сказал Телюков. -- А кое у кого мурашки по спине забегали... Вот и наказан.
Он всерьез был убежден, что пострадал за свой талант, ну и за мужество, конечно. Кто б отважился на такой маневр? Никто! А если б и отважился, то либо врезался бы в мишень, либо протаранил бы буксировщик. А он, Телюков, задумал отбить мишень и отбил. Показал высший класс пилотажа и воздушной стрельбы. Высший, слышите вы, трусы, бездарности!
Глава пятая
Первая эскадрилья готовилась к полетам на предельную дальность с посадкой на незнакомом аэродроме.
-- Полетим по этому маршруту, -- майор Дроздов поднял указку и провел ею по карте, развешенной на классной доске. Указка начертила фигуру, похожую на сплющенный многоугольник. -- А сядем здесь.
Поддубный только что вошел в класс, примостился в заднем ряду и мысленно прикинул: получалось, что до самой отдаленной от аэродрома Кизыл-Кала точки было не более 200-220 километров.
"Какой же это полет на предельную дальность? -- подумал он. -- И разве есть хоть малейшее основание считать аэродром посадки незнакомым, если летчикам десятки раз приходилось пролетать над ним и делать посадку? И как хитро построен маршрут! Только здесь, вокруг своего аэродрома, да еще как можно ближе к железной дороге".
Объявили перерыв. Поддубный подошел к Дроздову:
-- Степан Михайлович, тебя же куры засмеют за такой маршрут.
-- А какой бы тебе хотелось видеть? Не такой, часом? -- Дроздов достал из шкафа другую карту, разложил ее на столе.
-- Вот это -- маршрут! -- воскликнул Поддубный, увидев на карте линию, которая, беря свое начало от Кизыл-Калы, пересекала Каракумы и тянулась за Каспий. -- Это действительно полет на предельную дальность. И аэродром незнакомый. Так объясни, пожалуйста, в чем же тут загвоздка?
-- Все в том же.
-- Да ведь ты, Степан Михайлович, командир эскадрильи! Ты не только имеешь право, ты обязан действовать самостоятельно.
-- Действовал, вот и маршрут проложил, рассчитал. Гришин отменил, начертил взамен свой.
-- Идем сейчас же к нему.
-- Не пойду, -- заупрямился Дроздов. -- Осточертело! Кроме того, это уже не просто маршрут, а приказ эскадрилье. А вот ты, Иван Васильевич, мог бы пойти. Ты помощник командира полка.
-- И пойду! Пойду, как помощник командира, как офицер, как коммунист. И буду бороться за твой маршрут, потому что уверен: летчикам он по плечу. Ведь так?
-- Безусловно так, Иван Васильевич. У меня ведь летчики какие! Орлы!
Майор Гришин сидел в кабинете командира полка и думал, как быть, если помощник оп огневой и тактической подготовке вмешивается буквально в каждую мелочь, да еще и угрожает написать рапорт по команде. Пронюхал сразу о бароспидографах, возмутился фарами... А там, гляди, придерется к полету на предельную дальность. Он такой.
Допустим, что обо всем этом Поддубный напишет командующему. Допустим. И его, Гришина, обвинят в упрощенчестве. Безусловно, оно налицо. От факта не уйдешь. Но с какой целью он вынужден прибегать к этому упрощенчеству? Чтобы не допустить аварийности... А разве забота о безаварийности не государственное дело? Разве не факт, что мигание фарой в воздухе предотвращает катастрофу? Факт! Кто знает, быть может, он, Гришин, сохранил своими действиями жизнь не одному летчику?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
