В конце концов я отправил ее в «Шапокляк» за пробной порцией эркюлевских творений и провел собеседования сам. Тридцатиминутные интервалы оказались слишком короткими. Опоздавшие сталкивались с рано прибывшими. Задержки накапливались и умножались, как в перегруженном аэропорту. День телескопировал.
Найм любых подчиненных представляет из себя отчасти ролевую игру, отчасти флирт, но в основном напоминает решение трехмерной головоломки. Один перспективный кандидат мог работать только вечерами по будням. Его заместительница была безупречна во всех отношениях, но каждую вторую субботу посвящала урокам виндсерфинга. Ее и. о., живший на два берега, появлялся в городе первую и третью недели каждого незимнего месяца. (Его работа на западном побережье? Свой собственный чайный салон. Еще одно свидетельство того, что Лос-Анджелес — антитерра Нью-Йорка.) Яэль, фотомодель с лавандовыми венами, не могла работать в дни высокой концентрации аллергенной пыльцы; Джером, безработный дизайнер скейтов, требовал выходной в день каждого матча баскетбольной команды «Нике». Жизнь всех этих людей была куда более захватывающей и в то же время гораздо более регламентированной, чем наша. В детективах, когда подозреваемый не моргнув глазом сообщает, что он делал в пятницу три недели назад, я считал это издержкой плохого сюжета или признанием вины — невиновные таких деталей не помнят, не правда ли? — но кандидаты в кофемейстеры оказались еще более продвинутым племенем, чем эти памятливые злодеи. Они спокойно могли сказать, где будут в пятницу через три месяца.
К шести вечера нашей главной надеждой оказалась Зия, чернокожая девушка с ирокезом, только что невероятным образом завершившая год работы официанткой в крохотном ресторане в Провансе. Мужчины на Зию не столько заглядывались, сколько бросали все и шли за ней, как за гаммельнским крысоловом; когда она вошла в полудостроенное кафе, за ней последовали два молодых человека и велосипед. (Один, сориентировавшись, попытался устроиться на работу.) Я так хотел нанять Зию, что начал комплексовать насчет немодной музыки в моем айподе — как назло, позорно зависшем на Моби, — и насчет того, не оскорбит ли ее цайдлевский мальчик в феске. Увы, Зия и сама знала, что лучше нее нам никого не найти. Она не соглашалась ни на какое твердое расписание и вскоре бесстыдно стравливала нас с уже предложившим ей работу кафе «Гавана» в надежде оркестрировать аукцион. Она даже заставила менеджера «Гаваны» позвонить мне и по-пробовать набросать соглашение о взаимовыгодном разделе Зии; переговоры быстро зашли в тупик на взрывоопасном вопросе, кому она достанется по выходным.
Я бродил по залу с мобильным телефоном, увертываясь от поляков и произнося фразы вроде «Я уже отдал ее тебе на воскресенья и праздники, субботы обсуждению не подлежат!» мужчине, которого не видел никогда, о женщине, которую знал десять минут, когда позвонила Нина. Я извинился и перешел на вторую линию.
— Приветик, — сказала Нина, брызжа весельем. — Я нашла нам работника. Ее зовут Рада, и круче ее не бы-ва-ет.
— Рада? Это еще что за… откуда ты… как ты ее… Мы же еще не видели, как она работает.
— Видели-видели, — таинственно ответила Нина. — Жди. Будем минут через десять. — Она бросила что-то кому-то рядом, девичий голос затараторил в ответ, и Нина рассмеялась. В полном конфузе я переключился обратно на гаванца, который к тому времени повесил трубку, и получил полное ухо гудков. Я уныло отпустил Зию и долго глядел ей вслед.
Жена приехала через десять минут, как обещала, с коробкой пирожных и свеженанятой работницей. Я заметил, что они прибыли на такси, хотя весь смысл упражнения был в проверке, возможно ли перевозить выпечку «Шапокляк» в метро в час пик. Рада оказалась ниже и тоньше Нины, что с людьми бывает нечасто, и носила приталенную полосатую рубашку и очки «кошачий глаз» в красной пластмассовой оправе. Она выглядела ужасно знакомой.
— Рада, — сказала Рада. — Приятно вас снова видеть.
— О боже, — вырвалось у меня в ответ. — Вы работаете в «Шапокляк», да?
— Уже нет, — ответила Нина. — Мы ее переманили. — И обе снова захихикали.
— Нина. Пошли поговорим. — Я утащил ее в недокухню, где Пепе и Владислав шпаклевали прорехи в кафеле какими-то резиновыми соплями, и принялся шепотом орать про предательство.
— Шшш, — прервала Нина. — Все в порядке. Эркюль не знает. Она ему позвонит и скажет, что ушла.
— А если узнает? Он же обязательно когда-нибудь сюда зайдет. За чеком или еще за чем.
— И что?
— И что? И мы потеряем единственный приличный «захер» в городе, еще даже не открывшись. Ты же знаешь, какой он…
— Ой, не говори! — подхватила Рада, по-хозяйски заруливая к нам. — Он Телец. Типичный Телец. Они все такие. О, здравствуйте, ребята, — пропела она, помахав рабочим.
— Здрасте, — сказал Влад, потянул носом и сплюнул в раковину.
— Дрась, — еще отрывистее поздоровался Пепе. В помещении, в котором еле умещалось два человека, теперь стояло пятеро.
— А сигареты-то, — поделилась Рада с Ниной, судя по всему продолжая список жалоб на Эркюля, начатый еще в такси. — Прикинь, он фильтры отрывает! Ты куришь? А йогой занимаешься? На вид так да. Я еще йогу преподаю.
— Я все больше пилатес, — ответила Нина. — И то нечасто.
— Пилатес — фигня, — авторитетно заявила Рада. — Там все так. — Она развела руки в пародии на ленивые потягушки. Владислав присел. — А в йоге вот так.
Она показала. Я оставил Нину собирать осколки разлетевшегося блюда, Раду перевязывать руку Владу, а Пепе вытирать капли крови с кафеля и пошел смотреть нового Пак Чхан-Ука в кинотеатре «Саншайн».
У Рады были достоинства и кроме ее необъяснимого и мгновенного взаимопонимания с Ниной. Она взбивала прекрасную пену. Она обожала иранское кино, средневековую музыку, черепах, эсперанто, пейотль, Славоя Жижека, Судан, нэцке и Клайва Оуэна. У нее была своеобразная походка, свой способ передвижения в тесных помещениях, этакое перетекание с места на место, временами напоминавшее замедленный танец; на йоге, наверное, научилась. Наконец — и это самое главное — я абсолютно не находил ее привлекательной.
К девятому июня наш интерьер был готов. Орен закончил работу ровно на день раньше срока — это был его фирменный трюк. В полном восторге я пообещал сводить всю бригаду в бар следующим вечером; предложение было воспринято без энтузиазма.
Мы превратили почти весь фасад в раздвижные французские двери. На каждой из четырех панелей было написано «Mittel European Kaffee House» [37] прозрачными буквами — точнее, пробелами в форме букв — на матовом стекле. Этого пятидесятипроцентного раствора немецкого и английского я немного стыдился (если Mittel, то почему не Europäisches, если Kaffee, то почему не Haus?). Помимо маскировки факта, что мы так и не придумали себе названия, эта надпись служила еще и реверансом в сторону низшего общего знаменателя, подарком плебсу; от нее несло тем же покровительственным филистерством, с каким дизайнеры переворачивают «R» в «России» или придают английскому слову тевтонский флер, прокомпостировав его где попало умлаутом. Но она делала свое дело. Вечерами мы открывали жалюзи, впускали июньскую жару, и кафе светилось угольком в центре темного квартала. Город проникал в зал, и зал в ответ захватывал кусок улицы; между столиками можно было запарковать мотороллер. По правде говоря, это бы нас только обрадовало.
Грубо сбитые книжные полки вкривь и вкось опоясывали зал в четыре ряда, образуя спираль, доходящую почти до потолка. Мы собирались постепенно завалить их всяким полуантикварным хламом — слепыми оперными биноклями, немыми транзисторными приемниками. Пока они были уставлены вакуумными упаковками «Штатгальтера» и зелеными рядами газировки «Унну». Стадо псевдотонетовских стульев разбрелось по два-три среди пяти мраморных столиков с тяжелыми чугунными подставками. Туго набитый красный кожаный диван, способный усадить четверых, делил зал надвое и придавал ему ощущение обжитой гостиной, усиленное заботливо нагнувшейся над ним лампой в послевоенном стиле. Со своими жирными складками, простроченными рядами латунных кнопок, диван напоминал перезрелый помидор на ножках. Вдоль задней стены зала стоял прилавок из крашеной сосны (дуба не хватило), примостившись впритык к витрине с пирожными. По совету Ави от входа к прилавку вела прямая линия без препятствий. Чтобы содержимое витрины смотрелось еще аппетитнее, я надел на ее флуоресцентный свет розовый фильтр. Он сообщал пирожным почти порнографический лоск.
За прилавком возвышался пьес де резистанс нашего кафе, его резон д'этр и сине ква нон, его алтарь, его реактор: огромная, на три крана, эспрессо-машина «Ранчилио класс 10», моргающая кобальтово-синим, с армией греющихся чашек на крыше. Справа от «Ранчилио», поскромнее габаритами, но не ценой, стояла кофеварка «Кловер»; слева — термос «Фетко Лаксус» и, сосланные в угол в наказание за сравнительно неказистый вид, две кофемолки «Малькёниг» — «Гватемала Ф» для простого кофе и «К60 Твин» для эспрессо. С тыла все эти машины подпирал высокий задник из того же матового стекла, что во французских дверях, обозначающий границу публичного пространства. Далее спрятанный нами за занавесью из золотистых бусин коридорчик вел в туалет и в нелепый закоулок, где пряталась кухнетка.
