Я поковылял на юг, к Деланси-стрит, со смутным намерением поймать такси на съезде с Вильямсбургского моста. Я чувствовал себя возмутительно пьяным, но знал, что это не совсем так, — ибо какая-то часть меня тихо дивилась на то, как же я возмутительно пьян. Я решил, что пятый виски заглушит и ее.
Мой самоконтроль, которым я обычно весьма гордился, начинал меня раздражать. Всю свою жизнь я расслаблялся лишь настолько, насколько я позволял себе расслабиться. Даже во время подростковых опытов с кислотой (я вел дневник галлюцинаций для будущего применения в литературе). Даже в те девяносто секунд, потребовавшиеся мне, чтобы потерять невинность в спальне решительной второкурсницы психфака.
Эту тиранию суперэго пришла пора свергать. Не знаю, в городе было дело или во мне, но я внезапно осознал, что вся моя жизнь в Нью-Йорке по сей день состояла из попыток понравиться друзьям и зубоскальства над незнакомцами. Кафе было способом вырваться из этого круга: ежедневный калейдоскоп свежих лиц, новых переживаний, легкой пикировки и кратких, немудрящих, внятных, самодостаточных транзакций. Кофеин и сахар за деньги. Все три субстанции, облегчающие потерю самоконтроля. Ну, и алкоголь. Кстати, об алкоголе.
Единственным питейным заведением, которое мог предложить мне данный квартал, являлось нечто под названием «Пол». Это был новый бар, так прозванный в согласии с тенденцией нижнеистсайдовских арривистов делать в названии книксен заведению, которое вытесняешь. На месте клуба «Фортепиано» — фаворита 2004 года, уже растворяющегося в тумане истории, — когда-то был магазин настоящих фортепиано. Его наследник на престоле главного инди-клуба района, гулкий подвал «Ротко», был обязан именем не художнику Марку Ротко, а магазину «Ротковиц и сыновья». «Пол» проделал то же самое. Старая вывеска «Пол и паркет Швейцера» все еще бледно проглядывала над фиолетовыми неоновыми трубками, составлявшими новую.
Мне впервые пришло в голову, что в этой традиции есть нечто загробное. Кто знает, сколько лет жизни господин Швейцер потратил на свой незамысловатый гешефт. Каковы бы ни были его стремления, едва ли среди них числилось будущее в качестве элемента дизайна в ретро-баре. С таким же успехом владельцы «Пола» могли набить из самого Швейцера чучело и поставить в углу работать венской вешалкой.
Тем не менее я отворил дверь и заглянул внутрь. Бар был практически пуст. В четверг. В наимоднейшем районе города. С цинизмом бывалого коллеги я дал ему шесть месяцев жизни.
Заведение было именно такое, как я себе представлял, — такие открывались по всему городу: по стенам висели корабли и лошадки в тяжелых окладах; старомодные лампочки со спиральными волосками зрели на голых шнурах. Барная стойка — ух ты, как оригинально — была облицована шестиугольной белой плиткой. После походов по магазинам хозтоваров с Ореном я даже знал какой: самой дешевой, три доллара за квадратный фут. Владеть своим кафе было все равно что владеть парой рентгеновских очков, по крайней мере в отношении цен: за иллюзией проступали чертеж и стройматериалы. Как в конце первой «Матрицы», подумал я. Потом я подумал: ничего себе, хорошо же ты налакался, если прибегаешь к таким сравнениям. И наконец: недостаточно хорошо, если продолжаешь мысленно отпускать едкие реплики.
«Пол» выглядел как бар, специализирующийся на бурых коктейлях с одним гигантским кубом льда. Хрен вам.
— «Кетель Уан», безо льда, — окликнул я бармена, сухощавого парня, чей череп казался слишком узок, чтобы поддерживать его бакенбарды. Затем я проверил содержимое своего кошелька. — Знаете, мне хватит вашей обычной водки.
— «Кетель Уан» и есть наша обычная водка.
— В таком случае налейте мне чего угодно на четыре доллара.
— Давай лучше так, — он задумчиво потеребил указательным пальцем нижнюю губу. — Я тебе налью твой «Кетель», а ты мне в следующий раз оставишь чаевые побольше. Я бармен с бакенбардами.
— Вестимо, — согласился я. — Благодарю.
— Не за что.
— Я вообще сюда буду часто заглядывать, — разобещался я. — У меня свое маленькое кафе за углом.
— Вот как? — Бармен донельзя эффектным жестом пустил по стойке картонную подставку. Вот это профессионал, особенно по сравнению с наглым хлюпиком из «Отделения № 151». — И как называется?
— «Кольшицкий». Еще не открылось.
— Коль… чего?
— Коль… шицкий. Так звали мужика, который привез в Европу кофе. Потрясающая история, чесслово. Смотри, он, значит, украинский казак, так? Солдат удачи, можно сказать. А там типа война между австрийцами и турками. А он, хоть и поляк — ну, Польша и Украина были как бы одна хрень тогда, — он, значит, на австрийской стороне. А потом…
— Ага. Круто. Так что это за кафе?
— Я к этому и подбираюсь. Венское.
— Какое-какое? Женское?
— Вен-ско-е.
— Ага.
Возникла пауза. Я планировал проглотить свою водку залпом, но почему-то начал цедить ее по капле. В динамиках гремел до боли модный плейлист — инди-рокеры, поющие ар-энд-би: Р. Келли в версии Уилла Олдхэма, Твит в исполнении «Ледитрон». Звучало все это в облицованном кафелем помещении ужасно.
— Ладно. Спасибо, — я допил водку, виновато кивнул Бакенбардам и, спотыкаясь, направился к выходу. Как, еще раз, называется наше кафе?
Я разобрался с дверью, что потребовало больше усилий на выходе, чем на входе, и оказался лицом к лицу с тремя девочками-готами. Они исполняли классический обряд несовершеннолетних нью-йоркцев: топтались у бара, пытаясь уловить его «волну», не заходя внутрь. Не стариковское ли это место? Или там сплошные яппи? А вдруг одни туристы? И главное — проверяют ли на входе возраст?
— Ну как там? — спросила самая невысокая и самая красивая.
— Мертво, — ответил я с безысходностью, которая ей, судя по одежде, должна была импонировать.
— Черт, — сморщилась ее подруга повыше и попроще, с кольцом в брови, по которому мне тут же страшно захотелось щелкнуть пальцем.
— Вы лучше попробуйте как-нибудь кафе «Кольшицкий», — посоветовал я внезапно. — «Кольшицкий». Кафе «Кольшицкий».
— А чё там? — спросила третья гот, толстушка. Она явно относилась к регалиям своей субкультуры серьезнее первых двух. Тяжелый на вид лакированный крест, прикрепленный к черному кружевному колье, возлежал почти горизонтально на ее роскошном бюсте.
— Там офигительно, — ответил я. — Кафе «Кольшицкий».
— Тебе что, платят десять центов каждый раз, когда ты произносишь это слово? — ехидно осведомилась высокая гот с кольцом в брови.
Я поразмыслил над этим секунду-другую.
— Ну, в общем, да. Можно и так сказать.
— Круть, — сказала красивая.
Когда я вернулся домой, имя «Кольшицкий» было fait accompli. [41] («О, — сказала Нина, отрываясь от „Шариков“. — Кафе „Аккомпли“». Но было поздно.) Мы назначили дату открытия на субботу, 23 июня. Все, что оставалось сделать, — это дать миру знать, что мы грядем.
Я не особенно рвался заняться связями с общественностью — делом, в котором даже я не мог сымитировать компетентность, ибо любая компетентность в нем была одинаково фальшива; как назло, именно в этой области, и только в ней, Нина наотрез отказалась помогать. Задним числом мне кажется, что наши поиски названия так затянулись именно из-за того, что мы страшились следующего этапа. Насколько я понимал, все связи с общественностью делились на две категории. Первая — назовем ее «линейный пиар» — строилась на внятных причинно-следственных отношениях. Вы платите кому-то, чтобы вам написали пресс-релиз и разослали его заинтересованным лицам. При наличии времени, рудиментарных письменных навыков и определенной степени общительности это мог сделать любой: написать три-четыре абзаца про то, какие вы замечательные, проставить сверху дату и фразу «для немедленного распространения», позвонить в нужное средство массовой информации, узнать имя главы подходящего отдела, послать ему или ей свое сочинение и догнать серией все более подхалимских телефонных звонков. Мне такие письма и звонки приходили постоянно, в основном от самопубликующихся графоманов. Иногда я их даже читал и выслушивал. Это, впрочем, не вполне законное сравнение, так как большинство весточек прибывали в комплекте с гранками книги, которую восхваляли. Я мог незамедлительно распробовать продукт. Возможно, владельцы стейк-хауса «Питер Люгер» рассылали свои пресс-релизы, обернув ими кусок вырезки, — кто знает? В любом случае единственными причинами тревожить по этому поводу профессионалов были неграмотность, незнание местной прессы или патологическая застенчивость.
Но где-то таился и второй вид пиара. Иначе не существовали бы такие таблоидные создания, как «знаменитые пиарщики». Я не понимал, как можно прославиться, написав пресс-релиз — даже самый лучший в мире. Нет, это была совершенно другая профессия — назовем ее «круговой пиар», так как ее механика, кажется, основывалась на калибрации вращательного движения — вращении в правильных кругах, ротации в орбите правильных людей, верчении в правильных прихожих.
