Она нашла меня в подвале – где же я еще мог пропадать. Я уже не был ребенком, но и до Джулии оставалось еще ого-го сколько. Тогда-то они и обнаружили очередной налет на сейф.
– Котя, ты здесь? – открыв дверь-гармошку, она сразу услышала, как я шуршу в углу за вешалками. Но свет включать не стала, просто нащупала галошницу и села. Так мы просидели довольно долго, не просто в молчании, а в абсолютной тишине, едва дыша, хотя в какой-то момент она, кажется, и дышать перестала. Наконец я заорал, чтобы она ушла, а когда остался один, вцепился в висящие куртки и понял, что мне нужно было сказать ей одно-единственное слово: мама.
Мучительная боль в боку, он пытается встать, но не может. Снова ложится, отвернув голову к краю кровати. Горло сжимает рвотный позыв. Я подставляю ведро – ничего, и он снова откидывается на подушку, а я вытираю ему усы.
Звоню Амедео, тот советует немедленно вызывать паллиативщиков. Сам он заскочит утром, но, если начнутся мышечные сокращения, я должен сразу ему сообщить.
– Какие сокращения?
– Спазмы, судороги. Когда тело дергается помимо его воли. Я буду завтра в восемь. – Амедео едва слышно.
– Приходи сейчас, – я тоже понижаю голос.
– Что-что?
– Сейчас!
– Сейчас я не могу.
Я прижимаю телефон к уху:
– Я не справляюсь, Амедео.
– А у меня смена в больнице.
– Я не справляюсь.
– Сегодня к девяти. Заскочу на пару часов, – добавляет он совсем тихо.
– Не справляюсь.
За столом: казаться одним, быть другим. Это, значит, и есть дар?
Вызываю паллиативную службу. Они и на сей раз являются вдвоем. Пока мужчина занимается им, сижу в изножье кровати. Женщина сообщает, что добавят к фентанилу еще и морфин. После укола черты его лица сразу заостряются, и прежде, чем отрубиться, он успевает только сказать: «Дон Паоло».
Когда поднимается дон Паоло, паллиативщики еще здесь. Встав у двери, священник глядит на спящего и ждет, пока врачи уйдут.
Потом осторожно, на цыпочках входит в комнату, садится рядом, почти прижавшись щекой к его щеке. Гладит, не касаясь. И вскидывает руку, благословляя.
Игрока из меня сделал стол на виа Картолерия в Болонье. Нас было четверо, я сел с девятью сотнями евро налом. Дал себе слово, один раз – и все: играл нагло, решив хотя бы шикануть напоследок. А в итоге выиграл четыре тысячи восемьдесят.
Амедео появляется еще до девяти. Некоторое время они о чем-то шепчутся в комнате.
Спустившись ко мне в кухню, он ставит на стол рюкзак и, расстегнув молнию, достает диск с «Бойцовским клубом».
– Твой папаня выбрал фильм про крутых парней.
– Да ну.
– А мог бы выбрать «Особое мнение» или «Матрицу».
– Вот уж не ожидал от тебя такого.
– А чего ожидал?
– Ну, не знаю… «Ноттинг Хилл»?
Он глядит на меня поверх очков:
– Иди уже, гуляй.
Первый раз меня отделали в квартире у метро «Миссори» с видом на заправку. Мы, игроки, собрались лишь в последнюю минуту.
В дальней комнате включен телевизор. Перед началом подхожу к окну, гляжу вниз: фонарные столбы вокруг вывески «Аджип», на крыше примостился белый голубь. Чувствую, что он принесет мне удачу.
Доводим банк до четырех тысяч с мелочью. У меня на руках пара дам. Играю осторожно, но в определенный момент начинаю повышать – просто потому, что мне так хочется. Одиннадцать тысяч триста. Решаю снова повысить: держа стопку фишек двумя пальцами, большим и указательным, двигаю ее в банк. Чуть отставленный мизинец судорожно жмется к безымянному пальцу, пытаясь не задеть уже лежащие в банке фишки. Затем рука уходит в сторону, и мое движение, слишком осторожное, слишком медлительное и робкое, не достигает цели, оставляя фишки вне банка. Да, слишком осторожное: теперь все знают, что карта у меня слабая.
Удерживаю позиции и, дождавшись своей очереди, торопливо повышаю, чтобы сгладить впечатление. Если спасую, потеряю слишком много: это они знают не хуже меня, поэтому повышают столь же торопливо. Затем еще раз. Банк переваливает за пятнадцать тысяч. Пасовать сейчас бессмысленно: и все-таки я пасую. Выхожу из-за стола, снова иду к окну: голубь по-прежнему там. За столом повышают еще три раза и вскрываются: у одного грандиозный блеф, у другого – пара семерок. Оставшись, я прикарманил бы больше шестнадцати тысяч.
Дождавшись, пока Амедео запустит «Бойцовский клуб», я спускаюсь во двор и вхожу в гараж. Ключи от «рено» мы еще с 1994 года храним в пустой банке из-под скипидара. Достаю их, завожу мотор, выгоняю машину на улицу. Он там, наверху, конечно, уже навострил уши, может, обрадуется, что его Мильве неожиданно выпал шанс поразмяться: это имя, Мильва, он дал когда-то «пятерке» за цвет кузова, так похожий на цвет волос певицы.
Еду в сторону больницы, виа Бастиони, древней городской стены и гостеприимных огней Римини: подкатывая к дому Биби, жму на клаксон.
Она чуть скована, поскольку не ждала меня, и эта скованность не проходит даже после того, как мы устраиваемся на диване и я заверяю ее, что все в порядке.
Выпиваем по пиву, смотрим серию «Короны». Стена вокруг телевизора увешана рисунками и фотографиями: вот она среди галапагосских игуан, вот стоит на руках, головой вниз, на занятиях по акробатике, вот бордер-колли, который был у нее в детстве, литографии с изображением экзотических насекомых.
Потом я жестко трахаю ее, вцепившись обеими руками в горло.
– Эй! – ворчит она, когда мы кончаем.
– Мне домой пора.
Но домой я не собираюсь. Выкатываю на набережную в районе порта и гоню до Мирамаре, а потом обратно, побившись сам с собой об заклад, что на круге у «Гранд-отеля» «рено» свистеть не будет. Ниже семидесяти не опускаюсь: колеса визжат, но рулить легко, я даже повороты не срезаю.
Притормаживаю у кондитерской на пьяцца Триполи, где еще не опущены жалюзи: с потолка свисают лакричные тросточки в разноцветной обертке вперемешку с зефирными косичками и засахаренной клубникой на палочке. Продавец-пакистанец домывает пол, косясь на прикрученный к стене телевизор. Раньше в приморских магазинчиках подрабатывали дети местных – летом и даже когда лето кончалось: обычно вечером, когда старики уставали и просили их подменить, закрыть вечером кассу и жалюзи. Потом родители повыходили на пенсию, а дети нашли работу за пределами Римини, оставив пляжные лавочки понаехавшим и преждевременной спячке…
Объехав пьяцца Триполи, паркуюсь возле церкви, глушу двигатель и радио. Здесь все закрыто: с приходом октября танцзал превратился обратно в кинотеатр, так что вывеска «Атлантида» снова горит.
Откидываюсь на подголовник, вздыхая: «Эх, ковбои». И эхо в салоне звенит металлом: «Ковбои…»
По-крупному я начал играть только через пару лет после боевого крещения в доме с олеандром. На дворе 2005-й, рождественские каникулы, стол в Чезене, на вход нужно наскрести не меньше двух тысяч. Бруни звонит в середине дня, есть несколько часов на раздумье. Я принимаю предложение. И, выиграв на тройке пять тысяч двести, позволяю себе то, чего никогда больше не повторю: проявляю радость, приподняв сжатый кулак.
Победный дебют за серьезным столом – своего рода рубеж: в тридцати семи процентах случаев удачно начавшие остаются в игре. Большинство завсегдатаев «гиперфронтальны», по названию области мозга, которая активируется при стимуляции адреналином. Симптомы активации проявляются уже через полминуты после стимула: ощущение сдавливания в грудной клетке, тремор рук, отсутствие слюноотделения, учащенное сердцебиение, повышение электроактивности кожи. Все равно что влюбленность.
