Суть игры понимал и Борис. Но он не желал играть ни в какие игры. Он инженер и говорил на языке точных цифр. О цифры разбивалась вся демагогия начальника главка.
— Ладно, умник, — сдерживаясь из последних сил, говорил он. — Ты мне доказал, почему нельзя. А я хочу услышать, как можно!
— Нет ничего проще, — с готовностью отзывался Борис и выкладывал план пристройки к зданию цеха.
— Ну и делайте так, если иначе не можете!
— Это обойдется вам…
Боб называл цифру: столько-то миллионов рублей с точностью до рубля. И это становилось последней каплей.
— Вон из моего кабинета! — гремел начальник так, что заглядывала испуганная секретарша. — Миллионы ему! А ху-ху не хо-хо? Вам только дай, все под себя погребете! Проваливай к такой матери!
— Как скажете.
Боб собирал бумаги и удалялся из кабинета.
— А теперь давай по делу, — обращался начальник главка к генеральному. И шел конкретный разговор. Наступательный начальственный порыв иссяк, как захлебнувшаяся атака, стороны быстро приходили к взаимоприемлемому компромиссу.
После одного из таких визитов в главк Боб позвонил мне, мы договорились встретиться и пообедать в «Метрополе». А по пути заехали в издательство, которое уж с полгода как выпустило сборник очерков с моей документальной повестью, а денег все не платило. Ничего нового от бухгалтерши я не услышал.
— Денег нет, — сообщила она и посчитала на этом разговор законченным. Я повернулся, чтобы уйти, но Боб меня остановил.
— Минутку. Мадам, вы все перепутали, — обратился он к бухгалтерше. — Это у него нет денег. А вы продали его труд и говорите автору, что денег нет? Это называется мошенничеством, мадам!
В этом издательстве никогда так с бухгалтерией не разговаривали. Да и в других тоже. Бухгалтерша удивилась. Такой поворот темы был для нее неожиданным.
— Вам понравится, если вам перестанут платить зарплату? — продолжал Боб. — Нет? Почему же вы думаете, что ему нравится?
Напомню, шли советские времена, жуткий застой, но представить, что кому-то задержали зарплату даже на день — нет, это было совершенно невозможно. Бухгалтерша глубоко задумалась. Потом сказала:
— Подождите, схожу к главбуху.
— Передайте ему, что он мошенник, — напутствовал ее Боб. — И у него есть только один способ реабилитироваться!..
Минут через пятнадцать она вернулась и выписала расходный ордер.
— Обед в «Метрополе» за мной, — отходя от кассы, сказал я.
— В другой раз, — проявил великодушие Боб.
Величественный швейцар «Метрополя» принял от него пятерку так, как будто это была как минимум сотня. Свободных столов в зале не оказалось. Учтиво спросив разрешения, мы заняли места за столом, за которым сидела пожилая пара явно не нашего, не советского вида. Возник официант:
— У нас не принято подсаживаться к иностранцам.
— У кого это у вас? У официантов? — высокомерно поинтересовался Боб. — Так вы и не подсаживайтесь. Принесите меню. И смените скатерть!..
Скатерть сменили.
Человек, который умеет принять на себя гнев большого начальства, не менее важен, чем грамотный инженер. Карьера Боба получила новый толчок. Со временем он стал одним из главных специалистов «Североникеля» — главным химиком. Это стало неиссякаемой темой для шуток. Дело в том, что целый поселок под Мончегорском был построен для лиц, осужденных к принудительным работам на стройках народного хозяйства. Как тогда говорили, на химии. В этом контексте «главный химик» звучало очень двусмысленно.
Шли годы. Однажды Борис с приятным удивлением обнаружил, что его зарплата увеличилась рублей на сто. Это означало, что действие исполнительного листа, по которому у него вычитали двадцать пять процентов алиментов, закончилось. Событие было должным образом отмечено в узком мужском кругу. Боб решил, что теперь с прошлым покончено навсегда. Но это ему хотелось так думать.
Через некоторое время он появился у меня в Малаховке в каком-то необычном для него настроении. Не встревоженном, не озабоченном, а словно бы озадаченном. У него был вид человека, который неожиданно оказался выбитым из колеи, и никак не может понять, как себя вести. На мои расспросы он хмуро отнекивался, а потом все-таки рассказал.
Из колеи его выбило письмо. В нем было: «Здравствуйте, папа! Пишет Вам Ваша дочь Нина, которую Вы никогда не видели. Хочу сказать Вам большое спасибо за то, что Вы помогали маме растить меня. Мне уже восемнадцать лет, я учусь на первом курсе медицинского института, у меня все хорошо. Мне очень хочется познакомиться с Вами, посмотреть на Вас. Когда будете в Москве, позвоните мне. Ваша дочь Нина».
Я поинтересовался:
— Ты специально прилетел в Москву, чтобы встретиться с ней?
— Считаешь, не стоило?
— Ну почему? Познакомиться с взрослой дочерью — не часто такое бывает. Я сам познакомился с отцом, когда мне было двенадцать лет. Молодец девочка. Будущий врач, надо же. Будет кому ставить уколы, когда из тебя песок посыплется… Ида знает?
— Скажу потом. Может быть.
— Позвонил?
— А нужно?
— Боб, ты меня удивляешь. Прилететь решился, а звонить боишься?
— Да, — согласился он. — Глупо.
Все-таки позвонил, назначил встречу на шесть вечера. Долго брился, особенно тщательно одевался. Наконец уехал. Я с интересом ждал рассказа о свидании.
Вернулся он ночью, приехал на такси. Благодушный, слегка поддатый, благоухающий дорогим коньяком. Рассказал, что случайно попал в Зал Чайковского на органный концерт, потом ужинал в ресторане Дома ученых. И ни слова о Нине.
Я не выдержал:
— Дочь-то видел? Шевельнулись отцовские чувства?
— Дочь? Да, дочь… Нет, не видел.
— Не пришла?
— Может, пришла… Я не пришел.
— Но почему, почему?!
— Видишь ли, какое дело… Я вот подумал… Ну, встретимся. Кто она мне? Чужой человек. Свой долг я отдал, восемнадцать лет платил алименты. А что теперь? Снова помогать? А имею ли я право отнимать деньги от своей семьи, от своей дочери? Нет, не имею… Подумал я обо всем этом… И не пошел… Что ты на меня так смотришь?
— Поражаюсь цельности твоей натуры, — искренне сказал я. А про себя подумал, что если когда-нибудь захочу рассказать об этом человеке, будет очень просто определить его через поступок:
Тот, который остался верен себе.
С цитаты начал, цитатой и закончу. Вот она (не помню, кто сказал):
«Никогда не поступайте из чувства долга. Лучше быть подлецом, чем ханжой».
Лучше? Не знаю. Нет, не знаю.
Таланты и поклонники
Не помню, зачем я к нему зашел. То ли за кофе, то ли за сигаретой. И попал в самый разгар семейного скандала.
Как и все студенты Литературного института, Роман Х. делил в общаге на Бутырском хуторе с кем-то комнату на двоих. Когда приезжали родственники (родители или жены), их селили в однокомнатных квартирах, которые были в торце каждого коридора. К Роману приехала из Самары жена Валентина, пухлая блондинка лет тридцати, участковый врач в районной поликлинике, нашла в его кармане любовную записку и со всей страстью женщины, истосковавшейся по мужской ласке, устроила мужу разбор полетов.
История поступления Романа в Литинститут была не совсем обычной. Конкурс был сумасшедший, человек сто на место. Сколько сейчас, не знаю. Поэты в те годы собирали стадионы. «Поэт в России больше, чем поэт». Поэзия подменяла собой политику, историю, философию, даже экономику, была ристалищем жутких идеологических битв. Тот же Евтушенко написал: «Ты спрашивала шепотом, а что потом, а что потом. Постель была расстелена, и ты была растеряна». И все ходили, обалдевшие от такого дерзкого вызова всеобщему официозу.
Творческий конкурс Роман прошел, вступительные экзамены сдал, хотя в сочинении понаделал ошибок. Но грамматику с поэтов не спрашивали. С прозаиков тоже. Был бы талант. И, конечно, рабочая биография. Это обязательно. Разве может быть талант у юнца, который жизни не нюхал? А грамматика — дело наживное. Вскоре, впрочем, положение изменилось. Одного из выпускников поэтического отделения Литинститута назначили главным редактором областного издательства в Пскове. Деятельность он начал с того, что вычеркнул из плана брошюру Хрущева и вставил два поэтических сборничка. На этом, понятное дело, его карьера закончилась. С увольнением он не смирился, написал протестующее письмо в ЦК, Хрущеву. На двух страницах было семнадцать ошибок. Ректор получил втык, в Литинституте срочно ввели курс практической грамматики. Будущие писатели взбунтовались: что за школярство? Ах, вы и так грамотные? Ну так напишите диктант, посмотрим, какие вы грамотные.
Диктант был повышенной сложности. Перед институтом я работал в районной газете под Ферганой и вычитывал полосы после корректоров. Ошибок сделал мало, всего двадцать шесть. Остальные — по шестьдесят-семьдесят. Бунт был усмирен.
