Пэйж Маршалл вздыхает. Стягивает рот в тугой узелок и молча на меня таращится. Прижимает свою планшетку к груди, сложив руки крест-накрест.
— Значит, — говорит она. — Дело тут совсем не в сексе. Ты просто не хочешь, чтобы твоя мать выздоровела. Ты просто не умеешь ладить с сильными женщинами, и считаешь, что если она умрёт, то твои связанные с ней заботы тоже.
Мама кричит из своей комнаты:
— Морти, за что я тебе плачу?
Пэйж Маршалл продолжает:
— Можешь врать моим пациентам и разрешать их жизненные конфликты, но не ври сам себе, — потом прибавляет. — И не ври мне.
Пэйж Маршалл говорит:
— Ты скорее захочешь увидеть её мёртвой, чем выздоровевшей.
А я отвечаю:
— Да. То есть, нет. То есть, не знаю.
Всю свою жизнь я пробыл не столько ребёнком своей матери, сколько её заложником. Объектом её общественных и политических экспериментов. Её личной лабораторной крысой. А теперь она моя, — и ей не сбежать посредством смерти или выздоровления. Просто мне нужен хоть один человек, которого можно спасать. Мне нужен один человек, который во мне нуждается. Который жить без меня не может. Я хочу быть героем, но не однократно. Пускай даже это значит держать её в беспомощности — я хочу быть чьим-то постоянным спасителем.
— Понимаю-понимаю-понимаю, это звучит ужасно, — Но, даже не знаю… Я считаю вот что.
Теперь мне придётся рассказать Пэйж Маршалл, что считаю на самом деле.
Я хочу сказать — просто надоело всё время быть неправым только потому, что я парень.
Я хочу сказать — сколько можно выслушивать от всех, что ты жестокий, предвзятый враг, пока не сдашься и не станешь таковым. Я хочу сказать, козлом-женоненавистником не рождаются, им становятся, — и всё больше из них становятся такими благодаря женщинам.
Спустя какое-то время берёшь и складываешь лапки, и принимаешь факт, что ты женофоб; нетерпимый, бесчувственный, кретинский кретин. Женщины правы. Ты неправ. Привыкаешь к мысли. Сживаешься с тем, что от тебя ожидают.
Даже если ботинок мал, подожмёшься под размер.
Я хочу сказать, — в мире, где нет Бога, разве матери — не новый бог? Последняя сокровенная недостижимая инстанция. Разве материнство не осталось последним настоящим волшебным чудом? Но чудом, невозможным для мужчин.
И пускай мужчины заявляют, что сами рады не рожать, — всякая там боль и кровь, — но на самом деле, всё это тот же самый кислый виноград. Сто пудов, мужчины неспособны сделать ничего даже близко потрясающего. Выигрыш в физической силе, абстрактное мышление, фаллосы — все мужские преимущества кажутся уж больно условными.
Фаллосом даже гвоздь не забьёшь.
Женщины же сразу рождаются с куда большими потенциальными способностями. Только в тот день, когда мужчина сможет родить, — только тогда мы сможем начать разговор о равных правах.
Пэйж я это всё не рассказываю.
Взамен говорю, что мне просто хочется быть ангелом-хранителем хотя бы для одного человека.
«Месть» — неподходящее слово, но это первое, что приходит на ум.
— Тогда спаси её, оттрахав меня, — советует доктор Маршалл.
— Но мне не нужно вообще полностью её спасать, — говорю. — Я до ужаса боюсь её потерять, но если иначе — то могу потерять себя.
В кармане моей куртки по-прежнему лежит мамин красный дневник. По-прежнему нужно разыскать шоколадный пудинг.
— Ты не хочешь, чтобы она умерла, — подытоживает Пэйж. — И тебе не нужно, чтобы она выздоровела. Так что же тебе нужно?
— Мне нужен кто-то, кто умеет читать по-итальянски, — отвечаю.
Пэйж спрашивает:
— Например, что?
— Вот, — говорю, и показываю ей дневник. — Это мамин. Он на итальянском.
Пэйж берёт тетрадку, пролистывает. Уши у неё по краю горят красным от возбуждения.
— Четыре года отходила на итальянский по студенчеству, — сообщает. — Могу сказать, что здесь написано.
— Я просто хочу держать всё под контролем, — говорю. — А взамен — хочу оставаться взрослым.
Продолжая пролистывать тетрадку, доктор Пэйж Маршалл замечает:
— Тебе хочется держать её в слабости, чтобы всегда быть во главе, — поднимает на меня взгляд и говорит. — Звучит так, словно тебе охота быть Богом.
Глава 19
Чёрно-белые цыплята таскаются по Колонии Дансборо; цыплята со сплющенными головами. Есть цыплята без крыльев или только с одной лапой. Бывают цыплята вообще без ног, шлёпающие по грязи коровника на одних растрёпанных крылышках. Слепые цыплята без глаз. Без клювов. Урождённые такими. Дефективные. Родившиеся уже сразу с разбитыми маленькими цыплячьими мозгами.
Существует невидимая грань между наукой и садизмом, но тут её сделали видимой.
Речь не о том, что мои собственные мозги будут стоить большего. Вон, гляньте на мою маму.
Посмотрела бы доктор Маршалл, как они все тут кувыркаются. Я не о том, что она поняла бы.
Дэнни здесь же, со мной: Дэнни лезет в задний карман штанов и вытаскивает газетную страницу для частных объявлений, сложенную в маленький квадратик. Сто пудов, это контрабанда. Его Королевское Высокогубернаторство увидит — и Дэнни будет наказан вплоть до увольнения. На полном серьёзе, прямо на скотном дворе у коровника, Дэнни вручает мне эту газетную страницу.
Если не считать газеты, мы очень аутентичны, — ничего на нас надетого в этом веке словно и не стирали.
Люди щёлкают снимки, пытаясь забрать кусочек тебя домой в качестве сувенира. Люди направляют камеры, стараясь втянуть тебя в свой отдых. Каждый снимает тебя, снимает хромых цыплят. Все пытаются заставить каждую текущую минуту длиться вечно. Сохранить каждую секунду.
Из коровника кто-то булькает, всасывая воздух через бульбулятор. Их не видно, но чувствуется немая напряжённость кучки людей, присевших кружком, пытающихся удержать дыхание. Кашляет девушка. Это Урсула, доярка. Там такие густые пары плана, что кашляет и корова.
Здесь нам положено подбирать засохшие коровьи эти самые, ну, коровьи кучи, а Дэнни начинает:
— Почитай, братан. Объявление в кружке, — разворачивает страницу, чтобы показать мне. — Вот объявление, здесь, — говорит. Там одно объявление обведено красными чернилами.
Когда рядом доярка. И туристы. Тут не меньше триллиона путей, чтобы нас поймали. На полном серьёзе, Дэнни наглый как никто.
В моей руке ещё теплый от его зада листок, а когда я отзываюсь:
— Не здесь, братан, — и пытаюсь вернуть бумажку…
Только начинаю, Дэнни спохватывается:
— Извини, не собирался, то есть, тебя втягивать. Если хочешь, могу взять сам тебе почитать.
Для школьников, которые сюда приходят, великое дело — посетить курятник и понаблюдать, как высиживаются яйца. Хотя обычный цыплёнок ведь не представляет такой интерес, как, скажем, цыплёнок с только одном глазом, или цыплёнок без шеи, или с недоразвитой парализованной лапой, — поэтому ребятишки трясут яйца. Трясут их хорошенько — и кладут обратно в кладку.
Ну и что, если уродится деформированное или ненормальное? Всё в образовательных целях.
Везучие рождаются уже сразу мёртвыми.
Любопытство или жестокость, — сто пудов, мы с Пэйж Маршалл можем кружить и кружить вокруг этой темы.
Сгребаю несколько коровьих куч, с осторожностью, чтобы они не ломались пополам. Чтобы их сырые внутренности не завоняли. Раз у меня все руки в коровьем дерьме — нельзя грызть ногти.
Стоя рядом, Дэнни зачитывает:
— «Ищу хорошее жильё; двадцатитрёхлетний парень, лечащийся самоистязатель, с ограниченным доходом и общественными навыками, доморощенный», — потом читает номер телефона. Номер его собственный.
— Это мои предки, братан, их номер телефона, — говорит Дэнни. — Это они так намекают.
Он нашёл это оставленным на своей кровати прошлым вечером.
Дэнни сообщает:
— Они про меня.
Говорю — «Да я врубился, о чём там». Деревянной лопатой продолжаю поднимать кучи навоза, сваливая их в плетёную эту самую. Ну, вы поняли. В корзину эту.
Дэнни спрашивает — можно ему прийти пожить у меня?
— Тут мы уже обсуждаем план «зю», — говорит Дэнни. — Прошу тебя как последнее пристанище.
Потому что ему неудобно меня тревожить, или же потому, что он пока не рехнулся, чтобы у меня селиться, — не спрашиваю.
В дыхании Дэнни можно унюхать кукурузные хлопья. Ещё одно нарушение исторического образа. Он просто магнитом говно притягивает. Доярка Урсула выходит из коровника и смотрит на нас вмазанными глазами, почти налитыми кровью.
— Если бы тебе нравилась какая-то девчонка, — спрашиваю его. — И если бы она хотела секса только чтобы забеременеть, ты бы согласился?
Урсула задирает юбки и топает через коровий навоз на деревянных башмаках. Пинает слепого цыплёнка, мешающего пройти. Кто-то щёлкает её на плёнку в процессе пинания. Семейная пара просит было Урсулу подержать их ребёнка для снимка, но потом, наверное, замечает её глаза.
