— птичий рынок, как и цветочный, не работает ночью — но некоторые хозяева слишком ленивы или недостаточно осторожны, чтобы забирать товар домой: вот клетка с целой стайкой волнистых попугайчиков, вот несколько канареек, серьезный крупный жако, дремлющий тукан.
— Ни хао, — четко произносит вдруг кто-то совсем рядом.
Шей в испуге вцепляется в его руку с такой силой, что делает ему больно, но тут же разжимает пальцы, увидев, что это всего лишь черная майна в старомодной полукруглой клетке. Склонив желтоклювую голову набок, птица внимательно смотрит на них умным черным глазом и требовательно повторяет:
— Ни хао!
— Нэй хоу, — неуверенно говорит Шей. Майна растерянно молчит.
— Я что, настолько плохо говорю по-кантонски? — оборачивается к нему Шей.
— Вам как ответить — вежливо или честно? — улыбается Рактер. — Шучу. На самом деле, полагаю, проблема в том, что ее владелец говорит не на кантонском, а на путунхуа. Ни хао ма? — спрашивает он майну. Птица радостно щелкает клювом и отвечает:
— Уо хэн хао!
Шей тихонечко смеется, хлопает в ладоши.
— Ради такого, пожалуй, можно выучить путунхуа, хотя если я попытаюсь вместить в себя еще один китайский, я, наверное, свихнусь. Когда я была подростком, у нас… — Тут она отчего-то сбивается, поправляет сама себя: — У Рэймонда была такая. Но она не разговаривала по-настоящему, только повторяла фразы за другими…
Ей не хочется употреблять слово “мы” в отношении своих родных, отмечает Рактер.
— …Однажды эта злобная уродина чуть не откусила мне палец, — продолжает вспоминать Шей.
Она бросает взгляд на пальто Рактера.
— У вас в карманах случайно нет крошек или еще чего-нибудь съедобного?
Не успевает он ответить, как она порывисто засовывает руки в карманы его пальто. Тут же замирает. Он видит волну смущения: видимо, Шей запоздало осознала, что они снова оказались слишком близко, и хуже того — ее руки лежат на его бедрах. Что, разве не все друзья так делают?..
— Нет, у меня нет крошек, — медленно говорит Рактер, с интересом глядя на нее.
Шей слегка краснеет и отодвигается от него.
— Ничего. Скорее всего, ее кормят отличной жирной саранчой. — Рактер изо всех сил старается, чтобы это прозвучало как: “Все в порядке, давайте сделаем вид, что ничего не происходит”.
В Шей несколько мгновений продолжает бурлить смущение, но вскоре она переключается на другое — ее лицо снова озаряется улыбкой:
— Я лучше придумала. Тут есть видеокамеры?
Рактер знает почти все камеры и сканеры в Гонконге — это часть его работы.
— Они тут есть, но совершенно случайно я знаю, что они никогда ничего не записывают — иначе не стал бы вламываться так открыто.
— Так и знала!
Шей отгибает защелку дверцы.
— Лети. Ну же! Ты свободна, дурочка. Лети куда хочешь!
Но майна лишь забивается на своей жердочке подальше в угол, выглядя теперь не только недоумевающей, но и испуганной.
— Это в основном домашние птицы, Шей, они не мечтают о полете. Вы готовы погубить птицу из-за хорошей приметы?
— Приметы?..
— Считается, что это приносит удачу. Некоторые покупают их десятками — чтобы открыть клетки и выпустить.
— Я не знала. Нет. Я не верю в приметы. Вы же помните, я отказалась от четырнадцати лет удачи!.. Но я думаю, у каждого должен быть выбор — улететь или остаться. Кто-то не мечтает о свободе, а кто-то, может, и мечтает. Думаю, это… честно.
Шей ходит между рядов клеток и методично расщелкивает задвижки.
Рактер в этот момент думает, что когда их пути с Шей разойдутся — или когда она умрет — он чаще всего будет вспоминать именно ее самоуверенность. Не воронье гнездо на голове, не улыбку со щербинкой, не довольно-таки выдающийся интеллект и даже не лепестки, закручивающиеся вокруг нее волшебной метелью, — все это вторично по сравнению с негорделивой, спокойной, ровно, как луна, светящейся уверенностью в том, что Шей знает, как надо (о чем бы ни шла речь), и что она в силах исправить этот несовершенный мир.
Во всяком случае, в тем моменты, когда не похожа на шаткий забор столетнего фермера.
А может, она и впрямь в силах исправить мир — она ведь одолела Царицу Тысячи Зубов…
И все же он пытается ее увещевать:
— Шей, Шей… Многие из них просто погибнут на воле, вы же сами прекрасно это понимаете.
Она хмурится, но не останавливается. И лишь закончив свою работу — открыв все клетки до последней — угрюмо спрашивает:
— А вы ведь знали, что я так сделаю. Зачем вы привели меня сюда? Хотите поговорить про Рэймонда? Или про Дункана? Это должен быть какой-то урок на тему “Мы в ответе за тех, кого приручили”?
— Вы слишком много думаете о метафорах и тому подобном. Я хотел отвлечь вас и напомнить, что в жизни есть место радости, только и всего. Кто я, чтобы давать советы насчет вашей семьи?
О Дункане говорить Рактер в самом деле не хочет, он уже видел эту историю десятки раз в разных лицах и вариациях и наверняка увидит снова: слишком верный мальчик, слишком умная девочка, и хорошо, если в финале никто не умрет.
— Напомнить о радости жизни? — недоверчиво повторяет она. — Удивительно, что вам пришло в голову что-то настолько романти… хм… не утилитарное. Цветы и птицы. Знаете, есть жанр в китайской живописи с таким названием — “цветы и птицы”… Я обожала факультатив по искусствоведению.
— Расскажете мне по дороге домой?..
Она смеется, кивает — еще пять минуточек; по-хозяйски, уже без особого смущения, лезет в карман пальто Рактера, выуживает из него сигареты и неловко прикуривает.
Они вместе выпускают дым в мелкий, не причиняющий беспокойства дождь. Аромат цветов из-за стены, с соседнего рынка, чувствуется даже здесь, смешивается с запахом сигарет. Щебет и клекот постепенно становятся громче и взволнованнее, время от времени слышится хлопанье крыльев очередной птицы, решившей покинуть свою клетку.
Потом Шей неожиданно, как бы невпопад произносит:
— Еще одно правило устриц вот какое: не привязываться к тем, кто бесполезен. Я придумала его одним из самых первых — еще давно, в раннем детстве.
Рактер удивлен и даже готов изобразить обиду, но вовремя соображает, что речь не о нем.
— Мне нравится бегать в тенях, потому что тут все честно, — продолжает она. — Люди не талдычат про семейные ценности, про героизм, самопожертвование, вечную дружбу и великую любовь. Как все тут вечно твердят, Гонконг — это большой рынок. Кто-то продает, кто-то покупает…
— Или крадет, или отбирает, или выпрашивает…
— Ну, где вы видели на рынке честные сделки? — разводит она руками. — Так или иначе,
