цел, и все живы…
— Да уж. Такое только в кино бывает. Мы одержали победу над злом и спасли мир. — Рактер шутливо чокается своей чайной пиалой со стеклянной кружкой с пивом Шей.
Она смеется, отхлебывает пиво, затем приподнимает кружку, разглядывая закатные лучи солнца сквозь жидкость и стекло.
— Смотрите, как здорово, — говорит она.
В ее ЭМ-волнах уже нет ни следа недовольства, гнева или разочарования. Только радость.
— Да, красивый свет. Золотой час фотографов.
— В мире столько удивительного. Даже такие вот маленькие вещи. Иногда замечу что-нибудь такое — и думаю, что мне никогда не надоест жить. Все-таки в жизни столько радости. Просто ощущать себя живой. Каждый шаг, каждый вздох… Жизнь никогда не утратит смысл. А чертова Цянь Я чуть не отняла всё это.
Рактер любуется золотым нимбом, которым окружает Шей уходящее солнце. Ему вдруг открывается еще один маленький кусочек ее тайны: он понимает, что его гипнотизирует в Шей нечто нечеловеческое. Не в том смысле, что она эльфийка. Её кровь лишь отчасти объясняет странное ощущение, остающееся от Шей Сильвермун.
На ней сейчас, как всегда, очень много одежды для теплого Гонконга — одна рубашка поверх другой, куртка, накидка с мехом — словно она купила на барахолке целую гору тряпья, не смогла выбрать самое красивое и решила надеть все сразу. Ноги, наоборот, почти голые, в мурашках и каплях воды (снаружи на улице, как почти всегда в Гонконге, льет дождь).
Так могло бы одеваться какое-то иное существо, похожее на человека лишь внешне, которое обычно существует в виде, скажем, гиперкуба в шестнадцати измерениях, но зачем-то подчиняется законам физического тела — людям положено носить одежду — со снисходительностью взрослого, который согласился поиграть с детьми в забавную игру.
И движения у нее такие же — резкие, порой неожиданные, являющие собой странную смесь грации и неуклюжести. Может быть, именно так двигаются драконы, но Рактер ни разу не видел вживую никого из них, даже Лофвира.
Фейри и железо — так она сказала.
Слово «фейри» действительно ей подходит: Шей Сильвермун — совершенно точно не королева эльфов из фэнтези-романов, скорее уж он готов поверить, что она из рода тех диких, озорных, жестоких, непредсказуемых и эгоистичных существ, которых в стародавние времена называли Добрым Народцем, чтобы не накликать несчастье, пытались умилостивить молоком и хлебом, винили в краже младенцев и прочих бедах. И правильно, наверное, винили.
Рактер не удивился бы, если бы она, как эти фейри в сказках, боялась железа, но именно в тот момент, когда ему приходит в голову эта мысль, Шей Сильвермун поглаживает Кощея, причем так естественно, как будто это домашний питомец… нет, хуже того — как будто это что-то, что принадлежит ей.
“Это как ножом по горлу, вжик — и все, и ты себе не хозяйка”.
Отойди, — посылает он импульс своему дрону, но Кощей словно не слышит его, продолжая нежиться под руками Шей.
Кажется, именно в этот момент Рактер впервые чувствует то, что обычные люди назвали бы беспокойством. Непривычный и непонятный разлад колет его, словно иголка в сердце. (Большая часть его тела — из стали, но у него все еще есть сердце).
Шей, словно почувствовав этот укол, вскидывает на него глаза.
— О чем вы думаете? — спрашивает она.
Он думает вот о чем: о своем детстве, и о Пятом Мире, кусочек которого успел застать, и о том, что после Пробуждения в глазах людей стало еще больше скуки, чем прежде. Прежде люди мечтали об эльфах, драконах и единорогах, как о видении Рая, как о чем-то невозможном, прекрасном, увиденном во сне и полузабытом — а теперь драконы руководят корпорациями и ведут ток-шоу. Когда человечеству были дарованы чудеса, оно окончательно потеряло способность замечать чудесное.
Но Шей словно из тех времен, когда магия была магией. В ней есть нечто особенное, что-то необъяснимое, сродни неопалимой купине или расступившимся перед целым народом водам моря. Что-то, чего он так и не нашел тогда, в детстве, среди дымящихся потрохов той курицы — среди мотков тонких сизых кишок, и костей, и жира, и испачканных в слизи и крови перьев.
Нечто сияющее.
— О магии, друг мой, — наконец отвечает Рактер. — О магии.
Цветы и птицы
Правило пятое: не привязываться к тем, кто бесполезен.
Сказав Шей, что его не интересуют факты, которые показались бы ей возмутительно личными, Рактер немного покривил душой.
Например, он с большим интересом слушает и наблюдает разговор Шей с ее приемным отцом Рэймондом, настоящее имя которого — Эдвард Цанг. Что несложно, так как с камерами в каюте Шей все в порядке.
Шей роется в своих вещах. Старый китаец сидит на койке напротив той, на которой спит Шей, и мнет в руках одеяло. Вид у него сконфуженный, как и положено человеку, наломавшему дров такого размера.
— Ты уверена… что я тебе тут не помешаю? — спрашивает он.
— Все нормально, Рэймонд. Все равно мне пока неохота ночевать в этой каюте. Слишком много кошмаров я тут видела. — Ее смех фальшивый, как брендовая одежда на рынках Монг Кока. — Думаю, ближайшую пару ночей я проведу в каком-нибудь баре или клубе. Может, в Ван Чай… Огни стробоскопов, громкая музыка, какие-нибудь не очень страшненькие незнакомцы, море соджу и крэма — и никаких снов про выпадающие зубы.
— “Встану же я, пойду по городу, по улицам и площадям, и буду искать того, кого любит душа моя…” — произносит вдруг Рэймонд. Шей удивленно вскидывает голову:
— Что?..
— Из “Песни песней”.
— Если хочешь назвать меня обторчавшейся шлюхой, можно без экивоков. А цитату я узнала, спасибо, — говорит Шей неприятным голосом.
— Ну да, ты же у нас учёная… Я могу подсказать пару таких мест. С громкой музыкой, с крэмом… — говорит Рэймонд с непонятной, какой-то горькой интонацией.
— Да тех клубов, в которых ты зависал по молодости, уже небось давным-давно не существует, — смеется Шей.
— Они просто носят другие имена. Места, где те, кому больно, стараются забыться, а другие тянут из них силу, как вампиры, никуда не делись. Они пребудут и через сотню лет, и через двести, и даже когда Шестому Миру придет конец и наступит новая эпоха.
Шей перестает ходить по комнате, останавливается напротив Рэймонда.
— Твои постулаты слишком непоследовательны для отцовских наставлений…
В ее насмешливом голосе уже нет злости, но у Рэймонда Блэка становится такое лицо, будто она дала ему пощечину.
— Шей, — говорит он глухим голосом, — мы с тобой всегда обтекали все острые углы, как
