Как-то Нин обмолвилась – на вопрос Энлиля – что тот, Первый, похоронен не здесь, дальше в пустыне.
– Вот как. – Сказал Энлиль, не зная, что ещё сказать.
– Только ты, пожалуйста, об этом с ним не говори. Он очень болезненно к этой теме относится.
Энлиль выслушал предостережение, посмотрел на встревоженное личико Нин и вспылил – в кои-то веки.
– Да, ну. Вот сейчас пойду и спрошу – чего у него болит. Просто болит? Не чешется?
– Энлиль!
– Ах, сестра, да у него и сердце не дрогнет, если кто-то из нас отбросит коньки.
– Не надо так.
– Что касается этих бедолаг, то здесь, милая девочка, и ты мне на дороге не попадайся. Ты прекрасно знаешь, как я отношусь к вашим развлечениям в лабораториях.
Она помрачнела и закусила удила:
– Когда мне будет интересно, как ты относишься, я тебя спрошу.
– Это к добру не приведёт, Нин. Надо с уважением относиться к жизни – следовательно, и к смерти тоже. Вы не уважаете разум Эриду. У этих ваших хищников своя жизнь, свой разум, свой опыт. Оставьте их в покое во веки веков.
И тогда она его удивила.
– Любовь не спрашивает разрешения. – Спокойно и с достоинством сказала она. – Энки любит… Он нашёл того, Первого, ночью у реки, ещё слепого.
Энлиль усмехнулся, решив обдумать выражение лица Нин на досуге в полёте.
– Не заговаривай мне зубы, родная. – Ответил он серьёзно. – Скажи, ты держишь леану в клетках и скармливаешь им всякую ересь из любви?
Она не отвернулась.
– Не твоё дело, командор.
– Не лезьте на кухню, мужчина. …Нин. Нин. …Ты что-то делаешь там? Что-то запрещённое нашими старыми добрыми законами? Не почитать ли тебе конституцию на ночь?
Она молвила:
– Пистолет забыл вытащить.
– Так и знал. Значит, ты это делаешь.
– Пошёл ты.
Она отвернулась.
– А что ж сама уходишь? – Окликнул Энлиль. – Конституцию я Энки под подушку положу.
Мучения его бывали так сильны, что Нин сама измучивалась. Энки не ел, не спал, не мылся дней десять. Единственное, что он делал – это утолял жажду. Не водой. Ради справедливости – не так часто.
Нин тоже тяжко переживала.
Она, конечно, смутно понимала, что её мучения – хуже. Она отдавала себе отчёт в том, что у Энки особая система чувствовать – он страдал и радовался очень мощно, с размахом, непритворно – и всё же была в этом – нет, не игра. Ни в коем случае. Просто у него актёрская физиология.
Обычные аннунаки, такие как она, если придавлены чем-то, отчаяние проникает в самое сердце – на то оно и сердце. Энки, который так часто колотил себя слева по груди, ничего такого не испытывал. Он был устроен иначе.
Но когда приходило время испытаний и она видела его удручённую вытянутую физиономию с погасшими глазами, она забывала об этом. Грех даже думать так, корила себя Нин.
Она сама горестно изводилась, но её муки были деятельны: она с утроенной силой работала над усилением безопасного средства. Удлинить жизнь! Укрепить родословную память, найти то место в цепи, которое можно было бы рассоединить, чтобы вковать звено долголетия.
Но проходило определённое время, и Энки приходил к ней, мрачный, выспавшийся и, кажется, даже умытый. Он забирал у неё крохотного ещё слепого леану, непременно мальчика. Засунув малыша под рубашку, словно в память о событии, происшедшем ночью двенадцать тысяч лет назад, он уходил. Через час Мегамир включался, и Энки начинал изводить Нин просьбами и требованиями, касающимися благополучия малыша. А через неделю Нин встречала их вдвоём, и Энки упоённо играл и воспитывал, кормил по книжке, купал и вёл долгие разговоры со своим леану.
Нин сама разработала схему по удлинению жизни маленьких леану, которым выпало счастье или что там, сопровождать отрезок жизненного пути Энки. Это были питательные добавки, инъекции, особое освещение, специальная портупея. Интересно, что Энки сначала всё пробовал на себе. Нин знала, что это небезопасно. Несомненно, это было стимулом к более точной и совершенной научной работе. Такая ответственность подстёгивала её.
Единственное, что Энки не мог попробовать, это спать в специальной корзинке для леану. Но и леану там не спал. Он спал на животе Энки, пока не становился слишком тяжёлым даже для железных мышц Энки.
Энки делал вид, что не помнит того, что произошло в ту далёкую ночь.
Ночь ушла.
Имена, которые он навязывал своим золотым детям, были добры, милы, загадывали на счастье и удачу. И никогда – ни разу – не повторились.
До последнего времени. Первенца Энки назвал необычно. Нин взволновалась тогда, услышав редко встречающееся даже в специальной литературе, имя собственное. Существовала сказка, вернее, обрывок сказки о древнем герое… но в школьные хрестоматии этот кусочек позабытой неверной памяти не помещали.
Когда произошла та, первая потеря – с Энки случилось такое, что Нин и Энлиль уже раздумывали, как им понравится жизнь с буйно помешанным приличной весовой категории. Потом он очухался. Но имя было развеяно его памятью.
Так им показалось.
Появился второй Сфинкс. Ждать от Энки каких-то объяснений, когда он не намерен ничего объяснять, дело пшик. Вот когда ему приспичит, он будет часами растолковывать, что означают его поступки на подсознательном уровне.
Он позвал:
– Сушка!
И когда леану – не по возрасту крупный и сильный, благодаря стараниям Нин – радостно примчался к папе, Энки, застегнув на нём противоблошиный ошейник – подарок Нин – сказал:
– Большой. Узнаёшь тётю Нин?
Тётя Нин только приняла происшедшее к сведению. То же самое она услышала, когда ей показали Мардука. Мальчик был маленький и красный – новорождённые Ану всегда несут отчётливые признаки расы. Потом развитие пошло мощными скачками, пугая леди Лану до слёз.
Двухгодовалый отпрыск Энки тянул на добрых четыре года во всех отношениях. Из-за этого Лана и утащила его на орбитальную станцию. Она бы никогда не призналась, но тревога её пожирала – в буквальном смысле. Круглолицая и румяная, Лана исхудала и тоже, кажется, подросла.
Мысль, что быстротечное время Эриду, восходы и закаты Первой Звезды, яростная сила трёхлуний ускоряют бег крови под тоненькой кожей сына, торопят его, растягивают его младенческие косточки, оттачивают его ум, будто под действием наркотика, не давала ей спать ночами.
О семейной идиллии речь к этому моменту уже не шла. Лана уже всё знала и понимала, с кем её связала волшебная ночь в сезон дождей и пылесос.
Не взирая на то, что малыш Мардук страстно любил отца и, заставляя разгораться огонь ревности в сердце оскорблённой матери, успокаивался при любых обстоятельствах и при любом истошном вопле на согнутой в локте сильной руке Энки, Лана преспокойно их разлучила.
Она бросила свою профессию, в которой была, по уверению Нин, неплоха, в тот день, когда годовалый сынишка сообщил ей, что «деда – бяка» и дунула в челноке Энлиля в тот день, когда Мардук, которому не полагалось ещё связно разговаривать, был застукан ею собирающим из отцовского старого конструктора макет какой-то недвусмысленной установки.
Энки и Нин остались в сарайчике вдвоём.
– Для парня, которому грозит уголовное расследование, держится убедительно.
Нин заорала:
– Чего?
Энки загородился.
– Ну. Ну! Пошутил.
– Нет, ты… Ты? Ты что хотел этим…
Энки увернулся.
– Говорю, юмор моя делала.
Нин помолчала.
– Это ты про…
– Ну, «про».
Нин заверещала, как новёхонький, в седьмом поколении гибридёнок, от которого отодвинули мисочку:
– Нет. Нет. Нет. Не понимаю. – И выстрелила неожиданно для себя:
– Это что же, всё продолжается?
Энки уклончиво закатил глазки:
– Вроде…
– Как она может…
Энки покачал вихрами, неожиданно мягко сказал:
– Это не она. Её мама. Понимаешь?
– Вот дрянь.
– Не надо так о маме. Даже чужой. Мама за неё беспокоится. За дочку. За свою. До скоренького, начмедслужбы.
Неприятный малопонятный разговорец был, к счастью, прерван.
Но уж очень он начмедслужбы не понравился, как не нравилась манера Энки прибегать к вульгарным сокращениям. В этом она была солидарна с Эри, которая недоумевала, почему так трудно произнести слово полностью. На шестнадцатый вы, что ли, опаздываете? Величественно ворчала она.
Впрочем, дело не в вульгарности. Обстановка сложилась так. Что-то происходило в частной жизни командора. Хотя какая-такая частная жизнь на Эриду? Колония – вот размером (тут бы потребовалась жестикуляция Энки).
У него самого, конечно, проблемами не пахло. Энки таким рождён – не в укор тёте Эри – что понятие «частная жизнь Энки» не существует. Солнце, река и Энки. Он всегда придерживался убеждения, что все эти предметы обстановки, как и любовь, не скрыть. Когда он начинал сверкать глазами ярче обычного и воздымать бокал «за честь леди», шумно объясняя, что он умрёт, а честь умрёт с ним – все понимали, что любимец публики счастливее всех из ныне живущих.
