Валентин знал, что отца увезли в больницу прямо с работы; соседская старушка, присматривавшая за квартирой, на столе ничего, конечно, не трогала; значит, перед ним сейчас лежали именно те бумаги, с которыми отец работал по вечерам накануне болезни. И Валентин неожиданно подумал, что инфаркт, он, разумеется, связан с нервами, и в таком случае, возможно, существовало нечто, изрядно волновавшее отца в последнее время. И это «нечто» вполне могло находиться вот тут, в аккуратно разложенных бумагах.
Он внимательно оглядел стол. Естественно, никаких частных писем читать он отнюдь не собирался, хотя и был совершенно уверен, что в личной жизни отца нет ничего, требующего сокрытия. Валентина интересовали бумаги производственные, служебные. Взгляд его сразу же наткнулся на маленькую книжечку в коричневатой картонной обложке. Непривычного облика, она заставила Валентина насторожиться. По диагонали ее пересекала двухцветная, красно-зеленая, полоса, вверху справа стояло «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», ниже — «Советская секция Красного спортивного интернационала», посередине — «Единый билет физкультурника-динамовца». И совсем внизу — «Центральный Совет пролетарских спортивных обществ «Динамо». Да, документ, бесспорно, старый. Валентин, отчего-то волнуясь, взял его со стола, развернул. С приклеенной внутри фотокарточки на него глянуло лицо матери, неузнаваемо юной, в темном жакете, поверх которого свободно лежал широкий белый воротничок. Валентин медленно и осторожно, будто боясь что-то спугнуть, опустился на стул. Да, он держал в руках реликвию, весточку оттуда — из ее молодости, неведомой ему до сей поры. Именно неведомой, поскольку отец всегда убито замыкался, стоило Валентину начать расспрашивать о ней. Самое большее, Даниил Данилович через силу ронял две-три фразы: да, геолог… подавала большие надежды, веселая, смелая… погибла при случайном взрыве во время горных работ… Как ни странно, но этим почти и ограничивалось его представление о родной матери. И вот теперь неожиданно появилась возможность узнать что-то еще, пусть даже несущественное, третьестепенное, однако бывшее некогда частицей ее жизни… Итак, билет члена общества «Динамо». Номер. Фамилия. Имя. Отчество. Год рождения. Время вступления — 4 апреля 1933 года. Круглая печать с ромбовидной эмблемой общества. Дата заполнения билета. На обороте — «Отметки об уплате членских взносов», запись потускневшими чернилами: «Вступительный взнос — 50 коп., чл. взнос до I.VII — 60 коп.» «Значит, это двадцать копеек в месяц, — машинально вывел Валентин. — Интересно, по нынешним деньгам это сколько?» Увы, ничего более существенного обнаружить здесь не удалось. Следующие страницы — «Отметки о сдаче норм тировой и полевой стрелковой квалификации», «Сведения о физическом развитии (антропометрия)», «Выводы врачебного контроля» и прочее. Они были абсолютно чистыми. И только в конце, в рубрике «Отметка о получении спортинвентаря, одежды и обуви», значилось: «15/II—34 г. — джемпер спорт. ж., 22/VI— камера, гетры». Вот и все. Какую камеру получила двадцать второго июня тридцать четвертого года обладательница динамовского билета — волейбольную, велосипедную? Каким видом спорта увлекалась? Но ничего этого нельзя было установить, не говоря уж о большем…
Валентин еще раз вгляделся в маленькую фотокарточку, вклеенную в билет, и у него мелькнула мысль: «Не тут ли причина батиного инфаркта? Он рассматривал этот старый мамин документ… вспоминал… а подобные воспоминания даром не проходят… в его-то возрасте…» Валентин перевел вопрошающие глаза на настенный портрет. Знакомое с детства лицо матери с его никогда не меняющимся выражением оставалось все тем же — ясным, безмятежным и доброжелательным…
Ничего так для себя и не выяснив, он решил продолжить осмотр стола.
На правой половине он обнаружил стопку машинописных листов со следами правки, оказавшихся одной из глав отчета, который составляла сейчас тематическая партия, руководимая Даниилом Даниловичем, автореферат диссертации, присланной, видимо, на отзыв, монографию с дарственной надписью автора и недоконченную рукопись новой статьи самого отца. Валентин проглядел все это быстро, но достаточно внимательно и удостоверился в том, что ничего способного довести человека до инфаркта здесь нет.
В левой части стола лежала раскрытая книга на английском языке, и он сразу же обратил внимание на одно место в ней, выделенное характерной пометкой отца. Валентин хоть и не без труда, но все же, не прибегая к словарю, перевел отмеченное, которое гласило: «…можно высказать несколько самоуверенную догадку, что через десять миллиардов лет от нынешних дней Земля начнет превращаться в мертвое тело, и большинство геологических процессов прекратится. Может оказаться, что такое же время понадобится геологам, чтобы они наконец по-настоящему разобрались в этих процессах».
Валентин хмыкнул, на миг задумался, потом придвинул к себе лежащие поодаль плотные белые листочки размером с почтовую открытку, на которых было что-то аккуратно написано. И вот они-то всерьез привели его в недоумение, хотя ничего на первый взгляд особенного в них не заключалось — это были просто-напросто извлечения из каких-то книг:
«На расстоянии 3 200 километров от Лондона и Нью-Йорка все еще продолжается ледниковый период. Самый большой в мире остров почти целиком покрыт вечным льдом… …ледяной покров не уничтожает трупа. Он сохраняет его, погребает, приобщает к своему холодному бессмертию. Он ничего не разрушает, кроме жизни».
«Альфред Вегенер был найден зашитым в два чехла от спального мешка в 3/4 метра от поверхности. Глаза открыты, выражение мягкое, спокойное, почти улыбка. Лицо немного бледное, моложавее, чем прежде. Нос и руки слегка отморожены — и это бывает в пути. Умер не в походе, а лежа, отдыхая в палатке, не от замерзания, а от сердечной слабости после физического переутомления. Очевидно, следование за санями по волнистой поверхности льда в ноябре тридцатого года, а тем более при свете сумерек, привело к перенапряжению сил. Тело его положили в фирн, из него же сделали склеп, сверху склеп прикрыт нансеновскими санями. Наверху небольшой крест, сделанный из расщепленной лыжной палки Альфреда Вегенера, и воткнуты лыжи. На каждую лыжу повесили по черному флагу».
«Ныне он лежит в стране, на изучение которой он потратил так много лет своей жизни, в стране, которая постоянно манила его к себе своими научными проблемами и величием природы, в стране, где может жить только тот, кто для сохранения своей жизни должен ставить на карту все.
Эльза Вегенер
».Дочитав, Валентин медленно поднял голову и уставился на настольную лампу.
— Альфред Вегенер… Автор гипотезы, что континенты дрейфуют, плывут, словно льдины в океане… — проговорил он вслух, помолчал, затем недоуменно закончил уже про себя: — Не понимаю, при чем здесь Альфред Вегенер?..
14
На девять утра было назначено свидание с отцом в больнице, поэтому Валентин встал за полтора часа до срока.
Предвидя, что день выдастся нелегкий, он сделал зарядку с повышенной нагрузкой, принял холодный душ. Ровно в восемь с четвертью, когда он брился отцовской электробритвой, зазвонил телефон. «Видно, Евгений Михайлович, — встревоженно подумал он. — Неужели встреча с батей переносится?..»
— Валентин слушает.
— Доброе утро, Валентин Данилович, — произнес незнакомый голос. — Вас беспокоит Стрелецкий.
Это было настолько неожиданно и невозможно, что в первый момент Валентин даже не удивился.
— Здравствуйте, — машинально сказал он.
— Оказывается, ваша фамилия Мирсанов, — Стрелецкий помолчал. — М-м… когда-то мы были довольно близко знакомы с вашим отцом. Я слышал, Даниил Данилович сейчас в больнице?
— Да…
— Жаль, что я узнал обо всем слишком поздно. Через час улетаю… Увидите Даниила Даниловича — передайте ему искренний привет. Он меня, конечно, помнит…
— Да. Передам.
— Теперь относительно нашего вчерашнего разговора… Стрелецкий выжидательно умолк. Молчал и Валентин.
— Вы меня слушаете? — нетерпеливо спросил Стрелецкий.
— Да, — все так же односложно отвечал Валентин.
— Так вот об этом… Кажется, теперь я понимаю, почему вы явились именно ко мне…
Пауза — томительная пауза.
Валентин тоже безмолвствовал, переваривая неожиданную информацию.
— Алло! — обеспокоенно воззвала трубка.
— Да.
— Я говорю, понимаю… понимаю, м-да… — Тут профессор как бы раздражился на себя за минутную слабость, и голос его из задумчивого внезапно сделался энергичным и чуточку сварливым. — Однако должен сказать, не в моих правилах очертя голову ставить свою подпись под только что увиденным прожектом. Сколь бы ослепительным он ни был. Поверьте, за свою жизнь я перевидел их, слава богу, не мало.
