Ему показалось, что она плачет.
– Что с вами? – чуть дыша проговорил он и нерешительно протянул руку, чтобы дотронуться до ее плеча.
– А что? – быстро спросила она, поднимая голову, и посмотрела на Петю с любопытством. – Может быть, вы подумали, что я плачу? – Она засмеялась. – Вообще я боюсь, что вы себе что-то вообразили. Но все равно. Я вас обожаю.
Она погрузила свою маленькую руку в Петины волосы и слегка их потрепала.
Несходство между той девушкой, которой была Ирина минуту назад, когда так печально сидела, положив голову на стол, и той, которой она стала теперь – банальной кокеткой с хорошо отшлифованными ноготками, – было так разительно, что Петя растерялся. Волшебный мир, который он создал себе, рухнул в одну минуту. От него не осталось и следа. Но сейчас же началось какое-то другое, новое волшебство.
Оно состояло в том, что Петя потерял волю и полностью подчинился Ирине. Она казалась ему обольстительной, как никогда.
Теперь он смотрел на нее как на существо высшее.
Она была на три года младше его. Он мог считать ее девчонкой. Но все равно, теперь она была царица, а он был раб.
В один миг он удивительно поглупел.
– Нет, в самом деле, я вам нравлюсь хоть немного? – жалобно спросил он.
Ирен немного подумала, а потом важно, утвердительно кивнула головой.
– Но чем же, чем?
Она снова немного подумала.
– Вы хороший, – многозначительно сказала она, и в тот же миг он почувствовал себя не то чтобы просто хорошим, но замечательным, необыкновенным, лучше всех на свете.
– А его я ненавижу! – сказала она, в упор посмотрев на фотографию офицера.
И Петино сердце тотчас наполнилось ликованием.
– Где он сейчас? – осмелился спросить Петя.
– Его здесь нет. Я его прогнала. Он уехал на фронт, в Яссы.
– В Яссы?
– Да, он там при штабе Щербачева.
На Петю с ненавистью смотрели мрачные глаза. Теперь он не сомневался, что уже однажды их видел. И твердый, квадратный подбородок. Или, может быть, ему это лишь кажется? Петя еще хотел что-то спросить, но промолчал. В Яссах он научился быть осторожным.
Петя засиделся у Заря-Заряницких и провел у них почти целый день.
Его представили генералу, который уже проснулся и ходил по своей барской квартире, мягко позванивая шпорами.
У него было грубое лицо властного, необразованного человека, хотя на правой стороне его груди Петя заметил значки военной академии.
Как ни странно, но все четыре дочки были очень похожи на отца, что нисколько не мешало им быть удивительно хорошенькими.
В особенности походила на генерала Ирина, и Петя, перенеся всю свою нежность с дочери на отца, стоял перед генералом с преданной улыбкой, держа по привычке руки по швам.
– Какой части? Где были ранены? – спросил генерал, и Петя отвечал с такой аффектацией, словно был готов по первому его слову броситься в огонь и воду.
При этом Петя через каждые два слова называл его "ваше превосходительство", хотя уже полагалось говорить "господин генерал".
Заря-Заряницкий потрепал прапорщика по погону и, другой рукой обняв дочку, с умилением стал целовать ей пальчики. Видно, она была его любимицей.
Генеральша была по-утреннему в кружевном пеньюаре, в бумажных папильотках, с заплаканными глазами и очень густо напудренным лицом.
Пришли из гимназии Шура и Мура, они были в темно-зеленых форменных платьях, черных будничных передниках и с салатными бантами в косах.
Они бросили свои клеенчатые книгоноски на подзеркальник в передней, и сразу же гулкая квартира наполнилась их свежими голосами.
Они принесли городские новости: бросили работу трамвайщики по всей Ришельевской; от Александровского участка до Городского театра стоят пустые вагоны; бастуют рабочие порта, заводов Кранцфельда и Гена, электрической станции.
– Чего же они хотят? – сухо спросила Ирен.
– Иди спроси у них, – ответила Мура.
– Они хотят "Долой смертную казнь!", "Долой войну!", "Мы требуем перемирия на всех фронтах!", "Долой корниловцев, смерть Корнилову!" – сказала Шура.
– Я тебе запрещаю говорить подобные вещи! – крикнула генеральша.
– Это не я говорю, а так у них написано на флагах. За что купила, за то и продаю.
Вскоре вернулась домой из госпиталя, в косынке с красным крестом и в дорогой замшевой куртке, красавица Инна. Она подтвердила, что бастует электрическая станция и вечером придется сидеть без света.
Генерал несколько раз громко говорил по телефону, куда-то сообщал о своем прибытии, и невозможно было понять, приехал ли он в отпуск или просто бежал из действующей армии от солдатского самосуда.
К вечеру собрались гости, те самые, которых Петя видел на даче. Но только теперь, при зареве свечей, отражавшихся в черных стеклах окон и лаковой крышке рояля, они были мало похожи на гостей, собравшихся за чайным столом, а скорее на каких-то заговорщиков.
Даже у Шуры и Муры были сумрачные, озабоченные лица.
– Это что? Конец, гибель?
– Фронта больше не существует.
– Пропала Россия.
– Бог не допустит.
– Но что же нам делать?
– По-моему, Россию может спасти только одно: немедленно открыть фронт и сдать Петроград немцам, чтобы они задушили революцию.
– Сдать Питер?
– А что вы думаете? И дурак будет Корнилов, если не сделает этого.
– Позвольте! Господа! Но ведь это измена!
– Изменой будет, если мы допустим, чтобы солдатня перебила кадровое офицерство и пустила матушку Россию под откос.
– Ну, это вы, знаете ли…
– А вашего душку Керенского на фонарь.
– Это вы чересчур. Я против таких крайних мер. Душке Керенскому надо просто дать – пардон, мадам, – коленом под зад. А на фонарь – Ленина-Ульянова и всю его компанию. И чем скорее, тем лучше.
– Я не спорю. Но зачем такая нервозность?
– Затем, что армия бежит.
– Как! И Румынский фронт?
– Да вы что, с луны свалились? По тридцать верст в сутки драпаем.
– А Щербачев?
– Что Щербачев! Я даже не знаю, где у него сейчас находится штаб фронта.
– В Яссах!
– Не может быть!
– Скажите спасибо, что еще не в Кишиневе.
– А румыны?
– Что румыны! Вы же знаете, что это не нация, а профессия.
– Но все-таки.
– Румынской армии не существует. А если и существует, то лишь для того, чтобы при содействии немцев оттяпать у нас Бессарабию.
– Никогда!
– И даже очень скоро.
– Во всяком случае, штаб одной из наших дивизий уже с божьей помощью находится в Оргееве.
– Так это же почти рядом с Одессой?!
– Не рядом, но все же…
– Позвольте! Выходит, что неприятель на носу.
– Если на вашем, то мы еще успеем пообедать.
– Старо! Не обкрадывайте старика Багратиона.
– Нет, кроме шуток, где же выход?
– Как хотите, господа, а выход один: Центральная рада.
– Это еще что за птица?
– Украинское правительство.
– Что? Самостоятельная Украина? Гоп, мои гречанитси? Только не это.
– А Совдепы лучше?
– Только не самостийная Украина. Сегодня Украина. Завтра Финляндия. Послезавтра Кавказ. Потом Туркестан. А там Курская республика, Тульская республика… Так мы, господа, всю Россию профукаем. Сумасшествие!
– А социалистическая республика не сумасшествие? Все что угодно, но только не это.
– Социализм – это гибель цивилизации.
– Только открыть немцам фронт! Если мы сами не в состоянии справиться с большевистской солдатней, то пусть их приведет в христианский вид Вильгельм Второй.
Если бы Петя не был в невменяемом состоянии влюбленности, он бы, наверное, ужаснулся тому, что он слышит.
Но смысл страшных слов о гибели России, о необходимости открыть фронт, о том, что лучше Вильгельм, чем революция, почти не доходил до его сознания, а если и доходил, то в каком-то странно искаженном виде.
Впрочем, временами к нему возвращалась способность мыслить, и тогда он понимал, что все то, что он слышит, не только ужасно, но просто преступно, что он, как русский офицер и патриот, не должен этого даже слышать.
Но Ирен была рядом. Он касался ее плеча. Свечи отражались в рояле. Время исчезло. Ничего в мире не существовало для Пети, кроме страстного меццо-сопрано красавицы Инны, которое, заглушая звуки аккомпанемента, заставляло дрожать черные оконные стекла:
Сияла ночь! Луной был полон сад.
Сидели мы с тобой в гостиной без огней.
Рояль был весь раскрыт, и струны в нем дрожали,
Как и сердца у нас за песнею твоей.
Их сердца дрожали.
Потом Ирен и Петя снова сидели в ее комнате, но только теперь поменялись местами. Она сидела на скамеечке, а он на стуле. И она положила голову ему на колени, туго обтянутые бриджами.
– Я вас люблю, – сказала она шепотом и посмотрела на Петю так, что у него потемнело в глазах.
Он понял, что теперь она уже больше не шутит.
Потом она открыла ящик столика и вынула маленький дамский револьвер с никелированным барабанчиком и дулом и перламутровой ручкой.
– Его подарок, – сказала она со странной улыбкой.
