— Я это знаю. Я знаю, что гнёт баев давит, что материальные блага создаёт труд, что этими благами должны пользоваться сами трудящиеся, что свобода, равенство и братство — завоевание революции. Об этом только и говорят. Ну, что я ещё такое не знаю, что знаешь ты?
— Если ты так говоришь, ты не знаешь того, о чём говоришь.
Она не поняла его, а он объяснять не стал, собрал свои тетради и ушёл. Она поняла лишь то, что обидела его. Сейчас Кыча знает, что те «прописные истины» были для Томмота воздухом, которого человек не замечает, но без которого и минуты не может прожить.
Когда наступил момент, начиная с которого Кыча стала дышать этим же воздухом? Она момент не уловила, ибо жизнь есть течение: Лена от истока к устью течёт и течёт, и нет у неё на всём пути в три тысячи вёрст ни единого места, где можно было бы указать — вот это прежняя Лена, а вот это новая. Томмот сказал ей — вступай в комсомол, она подала заявление, и ни он, ни она и не подумали даже, что Кычу могут не принять.
Теперь ему достанется, бедняге. Уже сегодня замечено, что её нет на занятиях, а завтра и послезавтра пойдут разговоры. Вот видишь, станут все говорить ему, ты за неё поручился, а она сбежала под байское крылышко, в родимый дом, волчата всегда при волках… Трудно будет ему: один против всех, попробуй-ка отбейся!
И тут вкрадчивой лисой вошла в сознание и замерла мысль: а почему непременно против всех? Почему Томмот обязательно будет отбиваться? Трудно будет поверить ему, что Кыча действительно сбежала, но как не поверишь? Разве он узнает о том, что её увезли связанную? Ыллам не таков, чтобы выложить правду!
Эта мысль ошеломила Кычу. С чем угодно могла бы она смириться, только не с этим. Допустить, чтобы Томмот разочаровался в ней и сменил доверие на презрение, — нет, этого допустить никак нельзя, это было бы сверх всякой меры жестокости, насмешкой над святостью их отношений. И кто же вверг её в такую беду — Суонда, её любимый Суонда! Ещё одна усмешка судьбы…
Изловчившись, Кыча связанными ногами сильно толкнула Суонду в его широкую сгорбленную спину. Тот повернул к ней заплаканное лицо. «Ах, ты плачешь! Ну, поплачь и ты, поплачь!» Нисколько не разжалобили, а ожесточили Кычу его слёзы. Она замычала завязанным ртом и отчаянно забилась, всем видом своим требуя её развязать.
Чуя неладное что-то, Суонда сейчас же в несколько движений снял с неё путы и развязал рот. Оказалось, как ни тепло укрытая, Кыча в неподвижности сильно продрогла.
— Куда мы приехали? — зуб на зуб не попадая, спросила она, выглянув из возка. — Это Мельджэхси? Так далеко?
Суонда кивнул головой.
— Вернёмся в город, Суонда! Пожалей меня! Спаси меня, Суонда!..
Тот отрицательно покачал головой. Это означало, что никакая сила не могла бы его склонить к тому, чтобы не выполнить волю хозяина. Но и Кыче невозможно было смириться. В крайнем отчаянии, не зная, на что рассчитывая, она соскочила с саней и кинулась по санному следу назад. Онемевшие ноги, оказалось, совсем не несут, её шатнуло, и тут же её настиг Суонда.
— Ы-ы-ы! — решительно промычал он, легко поднял её на руки и снёс в возок.
— Суонда! Как же ты не понимаешь! Послушай меня…
По сгорбленной спине батрака прошла дрожь.
Кыча уткнулась лицом в эту спину. Так, оба плача, навстречу неизвестности ехали лесом двое любящих друг друга людей, один из которых сейчас был мучитель, а другой — его жертва.
Глава девятая
В первый день на пустующее место Кычи посматривал лишь обеспокоенный Томмот да староста курса в журнале против фамилии девушки сделал жирный прочерк. Зато на второй день техникум облетела поразительная весть: Кыча Аргылова убежала к белым. К белым! Такого Кыча не могла бы предположить даже в своих худших опасениях, когда, связанную, её увозили в санях. Слух этот распространился со скоростью летящего стрижа.
Томмот был поражён как громом, в первую минуту он прямо остолбенел: Кыча убежала к белым? Да никогда! Он попытался точно установить, от кого пошёл слух, но это ему, конечно, не удалось. Впору думать, что слух этот возник сам по себе. Кто-то рассказал, кто-то слышал, кто-то передал, а кто — поди разберись! Слуху поверили, и как бы даже с охотой поверили: что же удивительного в том, что дочь контры удрала к белым?
— Аргылову спрашивают, Аргылову!
— Кто спрашивает?
— Кажется, военный какой-то.
— Не из Чека ли?
— Очень может быть!
— Где Чычахов?
— Томмот, поди сюда!
Перед Томмотом стоял пожилой русский, одетый в короткий белый полушубок, левая рука его висела на перевязи. Военный козырнул, поднеся здоровую правую руку к поношенной заячьей шапке со звёздочкой.
— Копылов, красноармеец из больницы. Хотел бы повидать Кычу Аргылову.
— Её нет. Не приходила ни сегодня, ни вчера…
— А где она?
— Не знаю.
— По какой причине?
— Не знаю.
— Не знаю да не знаю! Как же так, вы с нею вместе учитесь. Может, она заболела, а вы и знать не знаете! Как твоя фамилия? Чычахов? Слушай, Чычахов, ты сейчас же сходи туда, где живёт она, и всё разузнай в точности. В больнице её ждут, а её нету — как же так? Если она прихворнула или что, мы добьёмся, чтобы туда сходил доктор.
В калитку, заложенную изнутри, Томмот стучался довольно долго, никто на стук не выходил, лишь пёс надрывался, гремя цепью. Когда Томмот отчаялся и даже пёс перестал рваться с цепи, утишив свой бешеный лай, лишь тогда вышла женщина.
— Кто?
— Аргылова дома ли?
— Нету её.
— А где она?
Глянув в щель, Томмот увидел, как женщина пошла обратно к дому.
— Где она? — вслед ей закричал Томмот.
Ответа не последовало, и это задело Томмота. Сотрясая забор, он стал упорно бить ногой в калитку.
— Кого надо? — на этот раз вышел сам хозяин.
— Аргылову.
— Тебе уже сказано: нету её. Или ты человеческого языка не понимаешь?
— Открывай!
Повелительный тон Томмота, кажется, возымел действие, и Ыллам, отодвинув засов, в приоткрытую калитку высунул красное лоснящееся лицо.
— Скажи-ка, товарищ… Вы откуда будете?
— Из техникума! Из педагогического техникума я…
— Из техникума — и так сильно пинаешь?
— Прошу тебя, скажи правду: где Кыча?
— Бог знает, где она теперь, — Ыллам Ыстапан неопределённо вскинул голову вверх.
— Как это так — ты не знаешь?
— А ты кем ей будешь? Брат, сват?
— Я тебя спрашиваю: где Кыча?
Отстранив хозяина чуть в сторону, Томмот шагнул вовнутрь, но Ыллам Ыстапан изо всех сил толкнул парня в грудь, и тот опять оказался за калиткой. Громыхнул засов.
Томмот терялся в догадках. Уехала на родину? Это, пожалуй, правда — больше ей ехать некуда. Но зачем она это сделала? Может, правы ребята, что дочь бая потянуло к баям? Чем станешь опровергать это предположение? Неужели всё, что он думал о Кыче, — самообман, и всё, что говорила она ему нынче и в прошлом году, только ложь и притворство? Не в силах поверить в это, но не в силах и разувериться, Томмот дошёл чуть ли не до отчаяния. В таком состоянии человеку нужнее всего друг, но где он? С кем-нибудь из ребят потолковать? Да что толку, всё то же самое услышишь: потерял революционную бдительность, попал в силки байской дочке… И тут пришла ему в голову неожиданная мысль — сходить к Ойурову. Умный старик поймёт его, а то ещё и поможет: правда, пусть даже самая горькая, лучше безвестности, а в ГПУ выявить правду сумеют…
В каменном здании на улице Красной Молодёжи не оказалось никого, кроме дежурного.
— И не будет никого, — сообщил дежурный. — Все на похоронах, Михася Урчусова нынче хоронят.
— Мне бы товарища Ойурова… — замялся Томмот, испытывая неловкость оттого, что не знает, кто таков Михась Урчусов, которого все отправились хоронить, бросив дела.
— Если важное что-нибудь, сходи к нему домой, — посоветовал дежурный. — Знаешь, где он живёт? Я сейчас тебе растолкую…
Поблагодарив радушного дежурного, Томмот пересёк несколько улиц, прошёл через несколько проходных дворов и вышел к длинному старому зданию над Логом. В длинном тёмном коридоре Томмот нащупал третью дверь слева, как объяснил ему дежурный, и постучал.
Услышав из-за двери «не заперто», Томмот вошёл. Ойуров сидел у печки, глядя в огонь, на вошедшего он не поднял головы.
— Здравствуйте, товарищ Ойуров.
— А, это ты! — с трудом отвлёкшись от какой-то невесёлой думы своей, Ойуров глянул на гостя. — Возьми-ка вон чайник да принеси воды. В коридоре, в бочке…
Томмот долго шарил в темноте, ища бочку и с недоумением думая о странном поведении хозяина: не удивился его приходу, ни о чём не спросил, а послал с чайником, будто они вдвоём тут живут.
— Чайник на плиту поставь. Раздевайся, кажется, обогрелась немного берлога моя. Ты стихи любишь читать? Зажги-ка вон свечку да подай мне… Там на столе увидишь…
С каждой минутой всё больше недоумевая, Томмот зажёг свечной огарок лучиной из печки, и на столе, заставленном немытой посудой, увидел старый журнал в синей обложке.
