— Да, Диана мне сказала, что встретилась с Аней.
— Что именно сказала? — скрещиваю руки на груди. — У них получился довольно странный разговор…
— А с нашей Аней бывает как-то иначе? — приподнимает бровь.
Я молчу. Он понял, что сказал? Он себя вообще услышал?
Нашей Аней?
Нашей?
Или это я ослышалась, и у меня слуховые галлюцинации? Аня была нашей, когда мы были в браке. Когда Герман был вхож в нашу семью, а сейчас он никаким боком к ней не относится.
Однако он все еще считает Аню нашей?
— Герман… — у меня сердце в груди бьется яростным молоточком. — Ты… сказал… Ты слышал, что ты сказал?
Глава 34. Ты поменял парфюм?
Герман молчит.
Довольно долго. Около минуты. Видимо, “наша Аня” вышла на автомате, и он не очень этому рад.
“Наша Аня” из его уст значит то, что он еще считает частью нашей семьи. Пусть и подсознательно.
И, наверное, он скучал и скучает по нашим громким сборищам на выходных, шутливым ссорам, глупым шуткам и крикам со смехом.
Или я выдаю желаемое за действительное?
Сердце, кажется, сейчас на новом ударе разойдется на лоскуты.
— Да, — наконец, отвечает Герман, и взгляда не отводит. — Я сказал нашей. Я ей сказки рассказывал, Фиса. И когда это вредная шестилетка у нас оставалась ночевать, я укладывал ее спать. Есть причины так оговориться. И еще, — наклоняется и щурится, — я прекрасно осознаю, что Аня не может быть в меня влюблена.
Почему я подумала, что Герман поверит словам Дианы, что Аня влюбилась в мужа старшей сестры?
Он ведь действительно с ней много нянчился, когда она приходила к нам. Сначала сказки, а потом и уроки делал, когда она подросла.
Например, пока он менял Борьке памперсы, внимательно слушал, как Аня ему с выражением читала странички из букваря.
— Я объяснил Диане, что у Ани ко мне не может быть влюбленности, как к мужчине, — Герман опять слишком близко. Я вижу тонкие капилляры в уголках его глаз. — И если она приходила, то только из-за желания защитить сестру, к которой она очень привязана.
А ведь Аня еще сказала Диане, что Герман любит меня.
Он об этом скажет? Или умолчит?
Хотя какая разница? У нас все в прошлом. Я должна это принять. Должна перешагнуть и идти дальше, но как же это сложно.
— Я сказала Ане, что это было глупо, — отзываюсь едва слышно, пытаясь скрыть дрожь в голосе. — И что я подобное не одобряю.
— И она послушала тебя? — вопросительно и с легкой насмешкой изгибает бровь.
— Она… — делаю паузу и решаю быть честной с бывшим мужем, — слушай, Диана ее напугала. Вот.
Опять молчание.
Герман приподнимает бровь выше, изображая недоумение.
— Ее напугало заявление, что она влюбилась в тебя, — пожимаю плечами.
Я могу, конечно, еще сказать, что, по мнению Ани, Диана — хитрая тварь, которая жрет младенцев ночами, чтобы ее волосы были шелковистыми и гладкими, но, пожалуй, промолчу.
— Ну, раз она напугалась, — Герман хмыкает, — то у нее больше не будет желания выслеживать Диану, как маньячка.
Я хочу подробностей из разговора Германа и Дианы. Плакалась ли она ему, что коварная Аня чуть не напала на нее и кидалась угрозами?
Приукрасила ли она ситуацию невменяемостью Аньки, чтобы Герман пожалел ее и бросился на ее защиту.
Но Герман ведь ничего не скажет.
— Короче, Анька, возможно, была резкой, — немного приподнимаю подбородок, — но думаю, что больше такой ситуации не повторится. Но, — торопливо добавляю, — извиняться она не будет.
— Это в стиле Ани.
— А ты бы хотел, чтобы она извинилась перед Дианой? — с вызовом спрашиваю я.
Герман не торопится отвечать. Лишь едва прищуривается, а я на вдохе улавливаю его новый парфюм. Через древесно-мускусные нотки пробивается цедра апельсина.
Надо обрывать наш зрительный контакт и ретироваться, потому что между мной и Германом явно растет напряжение.
Его зрачки расширяются.
Сглатывает, и кадык медленно перекатывается под кожей.
— Ты поменял парфюм…
Господи!
Зачем я это сказала вслух?!
Я готова отрезать себе язык.
Чувствую, как мои щеки заливает румянец злости и смущения. Блин! Блин! Блин!
На меня обрушивается дикая паника, и внутри я верещу в ужасе. Все! Больше никаких разговоров с Германом! К черту его!
— Да, поменял, — отвечает он, и у меня бегут по коже мурашки от его низкой хрипотцы шепота.
Почему сейчас по мне от макушки до пят бегут мурашки, а четыре года назад они и не думали даже по плечам проползти от улыбки мужа?
— Ясно, — сдавленно отвечаю я. — Думала, что показалось.
Что я несу?!
У меня, наверное, уже кожа под волосами покраснела. Отступаю под цепким внимательным взглядом Германа:
— Поменял и ладно. Можно хоть каждый день менять.
Заткнись, Анфиса, заткнись!
Но разве я могу сейчас заткнуться? Я же хочу ситуацию исправить, но, конечно же, делаю только хуже.
— Немножко апельсинчиком пахнет, — издаю нервный смешок. — Это же апельсинчик?
Рывок в мою сторону, стискивает до боли запястье и вжимает в стену. Герман целует меня на выдохе.
Нет.
Он вжирается в меня губами, зубами и языком, будто хочет съесть мое лицо.
Волна слабости прокатывается по ногам и рукам. Его язык ныряет глубже, и я позволяю ему это сделать. На несколько секунд я принимаю его, и даже отвечаю взаимностью, но затем мы оба, я и Герман, синхронно и резко отстраняемся друг от друга.
Из-за приоткрытой двери на нас с открытым ртом смотрит сонная Афинка и медленно моргает.
Сердце почти проламывает грудину. Я прижимаю к влажным от слюны Германа губам ладонь.
— Вы целовались, — удивленно распахивает глаза. — Целовались. Я видела.
— Тебе приснилось, — испуганно шепчу я. — Золотко, — делаю шаг к Афинке, — тебе сейчас просто снится сон.
Глава 35. Целуй папу много раз
— Иди сюда, — подхватываю Афинку на руки. — Т-ссс… Тише, баюшки-баю…
Губы горят будто обожженные. Щеки печет густой румянец. Сердце хочет пробить грудную клетку, в висках пульсирует.
Дышать тяжело.
На затылке чувствую взгляд Германа.
Господи, что я творю?
Слабые руки едва удерживают Афинку, которая шепчет:
— Вы целовались.
И зевает:
— И меня поцелуйте.
Торопливо чмокаю ее в спутанную макушку. Не могу зацепиться ни за одну мысль. Что это было? Да как так? Почему?
— А папа меня поцелует? Папа.
Тянет руки, а спешно прячусь в спальне Германа. Ногой захлопываю дверь, приваливаюсь к ней спиной и прижимаю к себе Афинку, которая начинает капризно хныкать:
— Пусть и папа поцелует…
Сейчас устроит истерику, что плохая мама не дает папе ее поцеловать. Паника нарастает, и я уже подумываю выпрыгнуть в окно вместе с Афинкой.
Плохая идея. Этаж же не первый.
Руки слабеют. Афинка всхлипывает:
— Папа…
— Ты спишь, — шепотом растягиваю я лживую мантру. — Тебе все это снится…
Герман не подает голоса и не врывается с разборками в спальню. Тоже шокирован? Тоже не ожидал?
Почему я его не оттолкнула?
Почему не укусила?
— Поцелуй меня тогда еще, — обиженно сонно бубнит Афинка, — за папу.
Целую ее висок и лобик, а потом укладываю на белые простыни и сама ложусь рядом. За диким смущением и стыдом пробегает мысль, что Герман выбрал для кровати хороший матрас. Да и сама кровать крепкая, учитывая, что ни разу не скрипнула, пока Герман тискал дочку.
Крепкая кровать.
Краснею еще гуще.
Да что это за мысли такие ко мне лезут в голову?
— Тебе все это приснилось, — накрываю Афинку легким пледом и обнимаю. — Все это неправда.
— Но я ведь не сплю, — тихо и разочарованно вздыхает Афинка. Неуклюже разворачивается ко мне и кладет ладошку мне на щеку. Молчит несколько секунд и безапелляционно заявляет. — Я знаю, когда я не сплю.
Надо срочно ее усыпить.
— Я чуть-чуть поспала и проснулась. Вот.
