— Аким, опомнись, что творишь-то? Отпусти, отпусти! Христом Богом молю. И не стыдно тебе… Сейчас закричу!
— Кричи!
Он опять хотел облапить ее. Вера Ивановна увернулась, толкнула его и в ужасе побежала к бане.
Дымов бежал за ней, догнал у самой бани и снова схватил в охапку, что-то бурчал шепотом, дыша перегаром и табаком.
— Уйди! — вырываясь, крикнула Вера, а он все бросался к ней, бормоча бессвязно:
— Погоди, не бегай… что скажу…
— Аким, отстань! Очнись… Опомнись! У меня детки не спят, и Самовариха тут…
Но Дымов нехорошо выругался и снова схватил Веру за пояс. Она вскрикнула и так сильно толкнула его, что он не устоял на ногах. Баня была совершенно рядом, саженях в пяти. Сережка неожиданно появился в сумерках. Подросток так весь и дрожал. Он держал в руке полкирпича от сгоревшей сопроновской бани:
— Как дам раза-то дак! — крикнул парень.
— Молчи, сопляк!.. — Дымов поднялся на ноги. Вера ускочила в предбанник и накинула крюк на двери. Акимко вяло пошел прочь, в сумерки. Он исчез вскоре в густом тумане около речного моста. Дергач, смолкавший до этого, снова размеренно закрякал. Чужая, не зыринская, гармонь пиликала в деревне, Володю, наверное, снова увели в дом.
— Сережа, Сережа, иди домой-то… — успокаивала Вера Ивановна в предбаннике скорее себя, чем Серегу. — Где Олешка-то?
Вторая банная дверца была заперта изнутри. Сонная Самовариха, спрашивая что-то про свадьбу, открыла, и Вера, не помня себя, ступила, наконец, за банный порог. Детки спокойно спали.
— Гли-ко, меня-то как сморило! — ворчала Самовариха. — Сама не помню, когда и уснула… Который час-то, Верушка? Палагия-то не тут?
Самовариха взяла на руки спящую Палашкину Марютку и ушла домой. Серега с Алешкой не появлялись, не стучали в ворота.
Вера не стала искать спички, чтобы зажечь коптилку. Сидя на нижнем банном полке, она приглушила рыдания.
На мосту Аким Дымов вдруг раздумал идти домой в Ольховицу. Он по-бычьи мотал головой, поднимаясь обратно в гору. Трезвел от горькой своей обиды и не мог протрезветь, рычал по-звериному. В деревне он вдруг зычно запел:
Кабы прежняя сударушкаБыла не по душе,Не ходил бы ночи темные,Не спал бы в шалаше.
Серега с Алешкой из темноты следили за ним, по-петушиному, смело готовясь к драке…
А в свадебном доме еще гуляли и пели. На улице, пользуясь случаем, тоже гуляли. Аким смешался с толпой, пьяным бессмысленным взглядом долго искал кого-то. Увидел на кругу Палашку, раздвинул баб и девок, пробуя плясать, отпихнул в сторону Киндю Судейкина. Частушка не приходила в голову Дымова: «Р-р-рых!» Акимко вертел головой, рычал и был похож на медведя.
Шибановские холостяки, недовольные Дымовым, а заодно и Володей Зыриным, пошли по Шибанихе со своим второсортным игроком — братаном Митьки Куземкина. Гармонь у них была и совсем третий сорт… «Как гороховина», — говаривал Зырин про ту гармонь, взятую напрокат у Саввы Климова.
Шеренга девок торопилась за ребячьей шеренгой, развернувшейся поперек улицы.
Палашка напрасно ждала Микуленка: вот-вот подойдет. После того как Евграф с Марьей ушли со свадьбы, предрика все-таки увели в дом. Брат невесты Евстафий нашел и увел. Но Палашка напрасно ждала Микуленка на кругу… Заместо Микуленка подскочил Акимко, подхватил под руку. От него пахло вином и табаком, он с горечью мотал головой, бормотал что-то про свою гиблую жизнь: «Палагия, все! Крышка…»
Назло Микуленку Палашка дважды прошла с Акимом вдоль по деревне. Свадьба еще не совсем затихла. Многие гости глядели, как молодяжка гуляет посреди шибановской улицы.
Палашка нарочно, у всех на виду, увлекла Дымова подальше от круга. Они сели в тишине на темном крыльце нежилого орловского дома. «Отстань, к водяному! У вас одно только на уме!» — громким шепотом выругала она Акима, когда тот начал шарить сперва за пазухой, а потом и в других теплых местах. Она отбрыкивалась, била Дымова по рукам, а сама слушала далекую зыринскую игру. На Микуленка надежи не было… Дымов сильно обнял ее, прижался к ней, и плачущая Палашка вся как-то сразу обмякла в его нетерпеливых руках…
* * *
Новожиловы еще не успели скосить загороду. Трава была густая, с белым клевером, с мышьяком. Высокий морковник пряно благоухал в теплом июльском воздухе, роса еще не опустилась, не холодила босые ноги. Сперва Павел прятался в пустой новожиловской погребице, но когда зыринская гармонь взыграла в деревне, сердце его сильно забилось. Он тихо выбрался из погреба и лег в траву. Никто не увидел его. Комары лепились к лодыжкам. Он прятал ноги в траву, прислушиваясь, озираясь… Дернуло дурака разуться на станции, на последнем ночлеге! Опять случилась история с обуткой. Как тогда с цыганскими «Джимами». Тысячи километров проехал Павел Рогов на лодках, на подводах и в товарных вагонах. Позади остались таежные и болотные версты, а на своей родной станции оплошал. До того ноги сопрели, что не утерпел и на ночь разулся, положил сапоги под голову. Вроде бы никого и подозрительных не было на вокзале! Пробудился под утро, а сапог под головой нет… Да еще хорошо, что милиционер-то пошел с другого конца! Он ходил, разглядывал спящих. Кой у кого спрашивал документы. Одного бедолагу он увел-таки в свою дежурку, что и спасло Павла Рогова. Не дожидаясь второго обхода, выбрался Павел из вокзала да и ринулся босиком, голодный, прямо в родную сторону.
Как он добирался от вокзала до Ольховицы? Грешен, воровал в дороге лук в загородах. Ночью вытащил из какого-то колодца полведра молока, которое остужали в воде. Напился, другим ведром добавил воды, чтобы не заметили, и спустил обратно. Грешен… на вторую ночь полями и обходными дорожками приплелся совсем близко к Шибанихе…
Не верил своим ушам и глазам.
Совсем рядом за кустиками перекликались косцы, ему даже показалось, что он разбирает голос Веры Ивановны. Хотелось выбежать из осинника. Да мало ли чего хочется! Загребут сразу, ведь босой и в кармане никакой справочки. Тысячи верст благополучно прошел и проехал, нигде не пойман. Хорошо будет, ежели сграбастают в своей же деревне!
Он решил тогда ночевать в лесу, в дегтярном, который стоял без замка. Под утро, в глухую пору, когда и петухи в деревне еще не сказывались, он вышел к мосту, перешел на шибановский берег. Подкрался к своей бане. Но баня была заперта изнутри. На окошке стояла коптилка… Он тихо вернулся на тот берег и дождался солнышка, он видел, как Серега выудил окуня.
Днем Сережка пришел на дегтярный, рассказал все, что творится в Шибанихе и в Ольховице. Вера с детьми, как когда-то и мать-покойница, постоянно жила в бане… Дедко Никита и ночует в лесу. Брат Васька приехал в отпуск, ладит жениться на Тоньке. Сегодня они как раз свадебничают. Ни от тестя, ни от отца нет никаких вестей… Один божат Евграф выбрался из тюрьмы! А ему-то что делать? Павлу-то Рогову?
Сережка сам, кажется, был не больно сыт, но подкормил Павла картошкой. Испекли ее на костре около дегтярного. Сольцы Серега принес, не забыл. Жарили ядреных маслят, солили и ели вместе…
В сумерках сквозь туман Павел тихо прошел на этот берег и шмыгнул в новожиловский погреб, когда показался какой-то прохожий. Павел узнал нечаевскую фигуру и затаился в дощатой надстройке над новожиловской заброшенной ямой. Теперь вот он лежал уже в траве, слушал, что творится в деревне. Он лежал в траве новожиловской загороды, и сердце сильно и глухо бухало прямиком в теплую землю, и казалось, что земля отзывается на эти удары. Может, она и впрямь отзывалась?..
Он совал ноги в траву, спасаясь от комаров. Смотрел в густеющие деревенские сумерки. Фигуры людей расплывались, он уже редко кого узнавал из прохожих. Вон пробежал какой-то подросток — не брат ли Олешка? Вот прошла в дом через огород Новожилиха. Павел затаился, прижался к земле. Новожилиха ушла, не заметила.
Гулянье не стихало, но гармонь трынкала плохо, Зырин или опьянел, или сдал ее какому-то неумелому игроку. Или это чья-то вторая? Голод начал опять сказываться. А что, ежели встать во весь рост? Выйти из новожиловской загороды — и в баню к семейству? Обнять сыновей, жену… Либо ввалиться прямо к брату на свадьбу. Молчи, Рогов, не мечтай! Сопронов с Куземкиным тут же и арестуют. Если сами побоятся, то завтра же вызовут милицию. А божатко Евграф? Не надо и его трогать! Пусть ничего не знает. Вот сапоги бы у него попросить, только и надо… Так ведь после тюрьмы наверняка он и сам гол как сокол. Были бы сапоги, совсем иная жизнь, уж Павел нашел бы слой…
А что бы нашел-то? Какой слой?
Павел и сам не знал, как отвечать на такой вопрос. Сбежал с высылки. Одна дума была — домой! Планировал поглядеть семью, затем уехать в какой-нибудь угол, хоть на тот же Урал. Устроиться, а после бы и семью приписать. Вон украинцы! С Печоры-то половина из них сбежало… Каких только дорог не видел, каких невзгодиц. Пока нанимался косить и жил в доме зырянина, все было проще. Зырянин хоть и не больно богатый, а кормил как своего. Не тот это был зырянин, не первый, с которым ездили на озеро ловить рыбу, и даже не второй и не третий… Сколько их было, самоедов, зырян и русских? Спасали от холода, голода, от безжалостной власти…
