— Нет, мне с такой бабой не справиться, — сказал Киндя. — Дай-ко, Зырин, твою, которая потоньше.
— Я свою бабу никому не даю! — отшутился Зырин. — Последнее дело, бабу отдать в чужие руки…
— Да ведь ты, Володя, пока и не женатой, — простодушно сказала Таисья Клюшина, и все засмеялись. Зырин с кряхтением начал шлепать по глине своей чуркой, и Киндя неохотно полез в опечек с тяжелой бабой.
К тому времени подошли Санко Куземкин и Миша Лыткин с лопатами. Но лопаты уже не требовались…
— Ты, Мишка, почему без нагана? — спросил Киндя Лыткина. — Без нагана в кампанию не берем.
— Берем, берем! — заступился Евграф за Лыткина и пошел показывать Санку, откуда носить глину.
— Ты где предрика-то спрятал? — спросил Киндя бедного Лыткина.
Лыткин не нашел, что ответить Судейкину.
— Спит, видно, предрик, — подначил Володя Зырин.
— Предрика не будем трогать, — подмигнул мужикам Иван Нечаев. — Мы с «бабами» и без предрика управимся. Он пусть как хочет.
Все вспомнили про «Витальку» и стихли. Палашка была не в духе, она слышала разговор. Она таскала глину большим дырявым ведром. Зырин считал, сколько принесено ведер, досчитал до девяноста, сбился и перестал считать.
— Ну, худой ты, Володя, счетовод, ежели не можешь глину считать, — сказал Иван Нечаев.
Зырин не обиделся, согласился.
Евграф попросил Палашку принести с реки бадью чистой воды и ковшик. Жара пропитала насквозь его залатанную рубаху. Опечек только забили глиной, разверстали место для печного пода. Нечаев и Зырин устанавливали большие опочные щиты вокруг «свиньи». Их прочно сколотили гвоздями, форма для печи была готова.
Солнышко в небе поднялось над Шибанихой, мужики были в поту, часто пили, а опока наполнилась только на одну треть. Бока «свиньи» медленно обтекались трамбованной глиняной массой.
К полудню печь была сбита всего лишь наполовину.
— Слава тебе, Господи, слава тебе! — приговаривала, радуясь и крестясь Марья, пришедшая звать обедать. — Вот опеть не оставили нас православные…
Что значит это «опеть», Марья не знала и сама, ведь печи как таковой еще не было. Или она припомнила прежние, доколхозные годы, или пришел ей на ум сундук с приданым.
— Мужики, а мы когда обедать-то будем? — спросила она.
— Рано, рано еще!
— Собьем печь, тогда и обедать…
— Нет, робятушки, без обеда не выдюжить!
— А вот Мишка скажет, когда обедать.
Белые ресницы Миши Лыткина то и дело по-телячьи моргали. Он притащил очередное ведро с глиной. Нечаев спросил:
— А помнишь, Анфимович, как лес-то возили для мельницы? Вот были помочи дак помочи, сам отец Николай кряжи рубил!
— Где-то он, сердешной, нонче? Наверно, и жива нет, — сказала Таисья.
— Знамо, нету Рыжка в живых, разве устоит ноне такой, — заметил Климов.
— Ты, Киндя, тогда по гвоздям топориком-то, по гвоздям тюкал. Изгадил, поди, топорик-то… — усмехнулся Евграф, переводя разговор.
— Да откуда я знал, что гвоздей набито? Знамо, изгадил. Долго точить пришлось.
— Не надо было стихи про Таню кривую выдумывать, — хохотнул Володя Зырин и напомнил: «Носопырь-то крикнул «ых», да собралась пара кривых».
— Баушка-то Таня севодни где? Опеть с Игнашкиным робенком сидит? — спросила Таисья Клюшина.
— Ушла по миру, — сказал Жучок своим сиротским голосом.
— Да какое ушла, ежели «Ельник-березник» на сварьбе пела.
— Робята, вы чего думаете-то? — появилась в избушке Самовариха. — Ведь суп-от в пече скиснет!
— Не скиснет, еще и печь не сбита, — подшутил Киндя, но предложил сходить пообедать. Работники отправились к Самоварихе, водой из колодца вымыли руки.
За столом всем не хватило места, решили поесть в два приема, сначала мужики, затем женский пол. Евграф достал из шкапа бутылку, Марья с Палашкой подали большое блюдо похлебки, решето нарезанного ржаного хлеба.
— Самовариха, ты чего наварила?
— А чего дают, то и хлебай, узориться нечего, — отбоярилась Самовариха.
Зырин хлебнул и обжегся:
— Ух, вроде скусно…
Мужики чинно ждали, пока Миронов разливал бутылку по разномастным и щелеватым чашкам.
Киндя Судейкин взял посудину, крякнул:
— Ну, дай Бог, чтобы не последняя в Шибанихе печь! Не будем чокаться-то. А ты, Анфимович, неладно сделал…
— Чего?
— А то, что себе-то не налил.
— Да я этот «чай» на второй день не потребляю, знаешь ведь сам. Вчерась начаевничался… Вам больше достанется.
Мужики зашумели, однако спорить не стали. Выпили свои порции. Начали неторопливо хлебать наваренный из вяленой баранины суп. Самовариха раскошелилась для помочей, несмотря на Петровский пост. Марье пришлось добавить из одного горшка, другой был оставлен «второй смене».
— А помнишь, Анфимович, как поп Рыжко с пупа-то сорвал? — спросил Нечаев.
— Помлю, как не помлю.
Под гороховый с постным маслом кисель Евграф хотел выставить и вторую бутылку, но мужики отказались:
— Оставь бабам-то этих капель!
— Печь еще бить да бить.
— Достаточно, Анфимович, достаточно!
После киселя поспасибовали и завытаскивали кисеты.
— Палить, робятушки, выходили бы на крылечко! — сказала Самовариха. — У нас ведь робеночек.
— Правда, правда, — согласился Судейкин. — Предрик придет, дак он даст нам жару, скажет, чего вы мою девку обкуриваете!
Киндя перемигнулся с Зыриным. Евграф откашливался. Палашка, не говоря ни слова, схватила «Витальку», игравшую на полу, и утащила в куть. И сама из-за перегородки не вышла.
— Евграф Анфимович, а Евграф Анфимович! — всполошился Судейкин и хлопнул рукой по колену. — А ты по советскому закону подай на ево в суд!
— На ково? — спросил Евграф.
— Да на предрика. Он ведь должен по нонешнему закону алименты на робенка платить!
Образовалась в избе тишина. Никто не решился заговорить, и Киндя почуял, что сболтнул лишнего, что надо как-то выкручиваться.
— Дело не мое, а я бы уж ему присудил и в свидетели бы первый пошел… — тихо добавил Судейкин.
Палашка с девочкой совсем выбежала из избы. Самовариха вышла из кути и неожиданно звонко заявила всегдашней пословицей Марьи Мироновой:
— А вот что я, Акиндин, скажу: чей бы бычок ни скакал, а телятко-то наше! Слава Богу, теперече и сам домой пришел, он и без Микуленка девку прокормит. Поставит и без судов на ноги!
Бездетная Самовариха за два с лишним года сроднилась и с Палашкой, и с Марьей, и с «Виталькой». Теперь и с Евграфом. Жучок, чье семейство тоже долго жило в избе Самоварихи, согласно закивал головой.
— Да я што, я што… — заоправдывался Судейкин. — Я тольки в порядке обсужденья вопроса…
— Спой лучше про Носопыря-то, — выручил Судейкина счетовод. — Помнишь, как под балалайку-то пел?
— Носопыря давно нет, давай лучше про живых! — поддержал Нечаев Зырина.
— А вот скажет Володька, когда он жениться будет, дак я ему все пропою. Учительша-то вон какая накрашеная, из Вологды вот-вот прикатит.
— Чего про учительшу говорить, ежели вон Зойка Сопронова и та свеклой мажется. Сорок годов, а все чекурнастится, — заметила Самовариха.
— В сорок лет бабе износу нет, — сказал Нечаев.
— А в сорок пять баба ягода опять, — добавил Киндя.
— Да уж нашли ягоду, Зойку Сопронову! На чем у ее и юбчонка-то держится! — засмеялась Самовариха.
— На чем бы ни держалась, а Зойка двух братанов на коммунистов выучила! Можно сказать, в люди вывела! — сказал Киндя. Этим он рассмешил всех. От дружного хохота даже кот спрыгнул с шестка. Отсмеявшись, женщины начали усаживаться за стол, пора было обедать «второй смене». Они отказались от водки, замахались руками:
— Пусть мужики этот омег[3] и допивают…
Зырин отмолчался насчет своей женитьбы и сказал:
— А у тебя-то, Акиндин, не она была наставницей-то? Не Зойка?
— Нет, меня моя баба сама выучила, хоть совсем в этом деле неграмотная. Ежели прижмешь, дак только тогда и распишется. А так ни-ни!
За столом фыркнули сразу двое.
— Отстань, к водяному, только и знаешь бухтины гнуть! — заругалась Таисья Клюшина. — Дай девкам-то похлебать. Наелся, дак и сиди!
Киндя пропел:
Вся Шибаниха деревенкаУшла на сенокос,А миличия приехалаИ гонит на силос.
— Во, во! Давай-ко! — обрадовался Нечаев и сел на порог, чтобы закурить.
— Без балалайки-то мне, наверно, ничего не сделать, — зауверялся Акиндин. — Ну да ладно, попробую под ротовую.
И Киндя запел речитативом, запритопывал:
— Ходит Кеша по деревне. На собрания зовет. Он и дома, и везде. Как в мироновской избе. Что-то наша балалаечка худенечко поет. К выселеночкам не ходим, Митька воли не дает.
Нечаев хихикнул и ткнул Зырина в бок, дескать, все верно про выселеночек-то. Женщины перестали хлебать, слушали.
