— От меня это не зависит, — сказал я. — По закону нельзя заставить суд выпустить вас под залог. Вам отказали в освобождении под залог, потому что суд рассматривает это преступление как особо жестокое. Вот почему вам грозит электрический стул, мистер Харпер, — по той причине, что преступление «носило характер мучения или истязания и было совершено с особой жестокостью». Я цитирую параграф из Свода законов нашего штата, отягчающие вину обстоятельства делают его тяжким преступлением, караемым смертью. Поэтому очень прошу вас еще раз обдумать все, о чем мы с вами только что говорили, и если вы в чем-то солгали мне…
— Я говорил вам чистую правду.
— Тогда лгут все остальные. Знакомы ли вы с человеком по имени Лютер Джексон?
— Нет, сэр.
— Он утверждает, что видел вас на пляже с Мишель в ту ночь, когда ее убили.
— Он ошибается.
— Еще один врет, так? Лжет Салли Оуэн, лжет Ллойд Дэвис, лжет Лютер…
— Может, их просто память подводит. По крайней мере, Салли никогда мне не симпатизировала, а Ллойд, — так с ним я встречался в основном по делам. Кстати, мистер Хоуп. Скажите точно, во что мне все это обойдется?
— У меня еще не было случая обсудить подробно этот вопрос с моим партнером, — ответил я. — Я уже говорил вам…
— Так мне хотелось бы, чтобы вы побыстрее разобрались с этим делом. Какой же смысл: на электрический стул тебя не посадят, а потом до конца дней будешь вкалывать, чтобы расплатиться с парочкой адвокатов?
— Мистер Харпер, — предложил я, — давайте сначала разберемся с самым важным, ладно?
— По-моему, это и есть самое важное. И я хочу, чтобы все до последней буковки было записано на бумаге, слышите? Когда явитесь за наградой, я хочу, чтобы у меня все было записано черным по белому, ясно? Не хочу, чтобы потом все изменилось, как вам взбредет в голову.
— Я составлю договор, — пообещал я с глубоким вздохом.
— Ладно, — согласился Харпер, удовлетворенно кивнув.
Я подумал о том, что человек, которого больше волнует гонорар адвокату, чем грозящая ему смертная казнь, конечно, абсолютно невиновен. В таком случае, почему же его версия всех событий так разительно противоречит той, что рассказали мне Салли Оуэн и Ллойд Дэвис…
— Вы сказали, что Салли Оуэн никогда не испытывала к вам симпатии. Почему она была настроена против вас?
— Ее муж — мой приятель. Ее бывший муж. Когда дело дошло до развода, я встаг на его сторону. Она мне этого не простила. И никогда не простит.
— Где он сейчас? Ее бывший муж?
— Да здесь, в Калузе. У него винный магазинчик на углу Вайн и Второй улицы, кажется, так, на Второй или на Третьей улице.
— Его зовут Эндрю, верно? — спросил я, с трудом вспоминая имя. — Я не ошибаюсь, Эндрю?
— Эндрю Оуэн, верно.
— А что означает буква «Н» в вашем имени?
— Что?
— «Н»? Ваш второй инициал?
— Нэт. Меня назвали в честь Нэта Тернера. А как это связано со всем остальным?
— Терпеть не могу тайн, — ответил я.
* * *
Было уже около пяти, когда я добрался до винного магазинчика, в котором Эндрю Оуэн был и владельцем и продавцом. Когда я вошел, он стоял за кассовым аппаратом, ящик для денег выдвинут; за спиной хозяина тесными рядами выстроились бутылки виски разного оттенка коричневого. Хозяин тоже был коричневым — цвета красного дерева. Он был почти одного роста со мной, но весил намного больше, — дородный мужчина с громадными ручищами, которыми он проворно перекладывал деньги из ящика кассы на прилавок, раскладывая их в аккуратные маленькие пачки: единицы, пятерки, десятки, и пачечка потоньше — двадцатки. Наконец он перевел взгляд на меня.
— Чего угодно? — спросил он. — Я собираюсь закрывать.
— Меня зовут Мэттью Хоуп, — ответил я, — представляю интересы…
— Хоуп, — повторил он и, посмотрев на меня более внимательно, кивнул.
Выйдя из-за прилавка, он подошел к двери, запер ее, а затем перевернул висевшую на ней табличку, теперь за стеклом красовалось объявление: «Закрыто». Не оборачиваясь, он произнес:
— Помню вас. Вы тот самый адвокат, который отсудил для Салли такие громадные алименты.
— Ну, не такие уж и большие, — возразил я, вспомнив о том, сколько ухитрилась выжать из меня моя собственная супруга под руководством этого сладкоречивого адвокатишки, Элиота Маклауфлина.
— Дом да три сотни зелененьких в месяц слишком много для таких, как я, — сказал Оуэн, возвратившись к прилавку. — Так о чем речь на этот раз? Она что, хочет начать по новой? Я выплачиваю ей алименты аккуратно, каждый месяц, все до последнего цента. Что ей…
— То, с чем я к вам пришел, не имеет никакого отношения к бракоразводному соглашению.
— Так что же это?
— Вашему другу Джорджу Харперу предъявлено обвинение в убийстве жены. Я адвокат…
— Понятно. Видел по телику, — сказал Оуэн.
— Я защищаю его интересы.
— По-моему, он выбрал не самый плохой вариант. Раз вы добились таких благ для Салли, так и Джорджу будет не так уж плохо.
— Он ваш друг, не так ли?
— Вообще-то вы могли бы и так его назвать.
— А как вы его назвали бы?
— Конечно, другом.
— Насколько близким другом?
— Да как вам сказать. Мы частенько вместе рыбачили. Он был ко мне внимателен, когда началась вся эта кутерьма с Салли. Это близкий друг? Наверное. Кто знает? В последнее время мы как-то потеряли контакт, но, мне думается, мы были хорошими друзьями.
— Почему же изменились ваши отношения? Что случилось?
— Ничего. Кто говорит «изменились»? Джордж все еще мне друг, ясно? Просто люди плывут по течению, приятель, и течение уносит их в разные стороны.
— А как он помогал вам, пока шел бракоразводный процесс?
— Подставлял свое плечо, чтобы выплакаться, — ответил Оуэн.
Точно так же сказала мне его бывшая супруга, когда рассказывала о своих отношениях с Мишель.
— Может, расскажете поподробнее?
— Конечно, почему бы нет? Хотя лучше бы вам попросить меня об этом во время развода, тогда, может, и мне осталось бы что-нибудь, кроме рубашки на плечах. Я ужасно любил Салли. На развод подала она, а не я. Я плакался Джорджу, а он меня слушал. Он очень внимательно слушал меня. Друг в беде…
— Когда это было?
— Да уже почти год прошел. При разводе вы представляли ее интересы, разве вы не помните, когда это было?
— Хотел уточнить… К тому времени они с Мишель стали подругами?
— Конечно.
— Близкими подругами?
— Наверное.
— Настолько близкими, что Мишель доверяла ей свои секреты?
— Приятель, у меня, знаете ли, хватало и своих неприятностей, и мне было неинтересно, о чем разговаривает Мишель с моей женой.
Кто-то забарабанил в дверь.
— Закрыто! — закричал Оуэн. — Прочитайте объявление! Написано же «закрыто»! — Покачав головой, он обратился ко мне: — Проклятые пьянчуги, до последней минуты все ждут, никак не могут утолить жажду. Ведь написано: «закрыто», так для чего колотить в дверь? — Он посмотрел в сторону двери и еще раз прокричал: — Закрыто! Расходитесь по домам! Ничего не выйдет! — Покачав головой, он пробормотал себе под нос: — Проклятые пьяницы! — а потом вновь обратился ко мне: — Такая вот история.
— Харпер когда-нибудь говорил о Мишель?
— Нет.
— А казался он вам ревнивым?
— Нет.
— Как Мишель вела себя с другими мужчинами?
— Прекрасно.
— Кокетничала с кем-нибудь?
— Нет.
— Видели ли вы хоть раз, чтобы они ссорились при посторонних?
— Нет.
— А не случалось ли вам заставать ее в слезах у себя дома? Когда она приходила к Салли посекретничать?
— Нет.
— О чем вы говорили с Харпером, когда ездили на рыбалку?
— Да мы не ездили. Шли за мост и рыбачили там.
— Ночью?
— Ночью, как правило. Иногда по уик-эндам. Зачем нужен был бы мост, если бы с полдюжины негров не рыбачили с него?
Он подождал, как я отреагирую на его слова, и, казалось, был разочарован, не заметив на моем лице никаких эмоций.
— Так о чем шел разговор, пока рыбачили?
— До начала развода или потом?
— До того.
— Да обо всем на свете. Такого болтуна, как Джордж, я не встречал. Жужжал мне в ухо всю ночь напролет. Всякие истории: про свое армейское житье-бытье, про свой бизнес, про свое детство в Майами, — да обо всем на свете. Рта не закрывал.
— А ваша жена говорит о нем совсем не так.
— А он на самом деле был вот таким: мистер Болтун. Послушайте меня: на свете нет второй такой бестолочи, как Салли. То, что она думает, далеко не всегда соответствует фактам, понимаете? Единственное, что интересно Салли, — это собственная персона, за которую и дырявого цента не дашь. Джордж Харпер мог бы организовать четырехдневную обструкцию в сенате, а Салли на это и внимания не обратила бы. Все, что заботит Салли, она сама, и точка.
