– О, мы всего лишь дальние родственники, – промямлил юноша.
– По-моему, Элеонора когда-то присылала мне одну твою детскую фотографию, Пат, – сказала мисс Блэклок. – Но боюсь, она не сохранилась. Я даже не помнила, сколько у твоей мамы детей и как их зовут, пока она не написала, что вы приедете.
– Еще одна примета времени, – закивала мисс Марпл. – Сейчас люди часто даже незнакомы со своими более молодыми родственниками. В старые добрые времена, когда так чтились семейные связи, это было невозможно себе представить!
– В последний раз я видела мать Пата и Джулии на свадьбе тридцать лет назад, – сказала мисс Блэклок. – Она была очаровательной девушкой.
– И поэтому у нее такие очаровательные детки! – ухмыльнулся Патрик.
– У вас такой красивый старинный альбом, – вставила Джулия. – Помните, тетя Летти, мы его смотрели на днях. Какие там шляпки!
– Да, мы тогда были модницами! – вздохнула мисс Блэклок.
– Не горюйте, тетя Летти, – сказал Патрик. – Когда лет тридцать спустя Джулия наткнется на свою юношескую фотографию, вряд ли она будет выглядеть, как свежая роза.
– Вы нарочно это делали? – спросила Банч у мисс Марпл по пути домой. – Нарочно завели разговор про фотографии?
– Да, моя милая. И, как видишь, выяснились прелюбопытные вещи: Блэклок не знает в лицо ни одного из своих племянников. Думаю, инспектора Краддока это заинтересует.
Глава 12
Утренние хлопоты в Чиппинг-Клеорне
Эдмунд Светтенхэм осторожно присел на садовую тачку.
– Доброе утро, Филиппа!
– Здравствуйте!
– Вы очень заняты?
– Умеренно.
– А что вы делаете?
– А вы не видите?
– Нет. Я не садовник. По-моему, вы просто играете с землей.
– Я сажаю салат.
– Вот как? Сажаете, значит…
– Вы что-то хотели? – холодно спросила Филиппа.
– О да. Я хотел вас увидеть.
Филиппа метнула на него взгляд исподлобья.
– Не надо сюда приходить. Миссис Лукас это не понравится.
– Она не разрешает вам иметь поклонников?
– Не говорите глупостей.
– А что? Поклонник… Прекрасное слово! Великолепно передает мое отношение к вам. Я вас уважаю… держусь на почтительном расстоянии… но не отступаю.
– Пожалуйста, Эдмунд, уходите. Вам незачем сюда приходить.
– А вот и неправда! – торжествующе провозгласил Эдмунд. – Вовсе даже есть зачем! Миссис Лукас позвонила сегодня моей матушке по телефону и сказала, что у нее полно кабачков.
– Целая пропасть.
– А потом она спросила, не хотим ли мы поменять горшочек меда на кабачки.
– Но это неравный обмен! Сейчас кабачки – бросовый товар, их везде хоть отбавляй.
– Конечно! Поэтому миссис Лукас и позвонила. В прошлый раз, если мне не изменяет память, она предложила обменять сливки – представляете, сливки! – на зеленый салат. В разгар сезона! Салат тогда шел по шиллингу за пучок.
Филиппа ничего не ответила.
Эдмунд сунул руку в карман и извлек крошечный горшочек меда.
– Так что вот мое алиби. В самом широком и неоспоримом смысле этого слова. Если миссис Лукас ухитрится протиснуть свой пышный бюст в дверь подсобки, я скажу, что явился по поводу кабачков. А это весьма уважительная причина!
– Может быть.
– Вы читали Теннисона?[2] – как бы между делом осведомился Эдмунд.
– Кое-что, немного.
– Зря, зря. Теннисон скоро снова войдет в моду. Даже теперь по радио читают по вечерам «Королевские идиллии», а не этого бесконечного Троллопа[3] Троллоп всегда казался мне невыносимо напыщенным. Конечно, в небольших дозах его можно выносить, но когда тебя им пичкают!.. Так вот о Теннисоне… Вы читали «Мод»?
– Когда-то давно.
– Там есть такие строчки. – Эдмунд с нежностью поглядел на Филиппу. – «Непрочно-порочное, холодно-совершенное, великолепное ничто». Это ваш образ, Филиппа.
– Странный комплимент!
– Вовсе не комплимент. Я думаю, Мод запала бедняге в душу так же, как вы мне.
– Не болтайте чепухи, Эдмунд.
– Черт побери, Филиппа, почему вы такая неприступная? Что таится в этой головке с идеально правильными чертами лица? О чем вы думаете? Что чувствуете? Вы счастливы или несчастны? А может, вы чего-то боитесь? Не знаю, но хоть что-то вы же должны чувствовать!
– Мои чувства касаются только меня, – спокойно сказала Филиппа.
– Нет, и меня тоже! Я хочу, чтобы вы разговорились. Хочу знать, что творится в вашей с виду безмятежной голове. Я имею право знать. Честное слово, имею! Я не хотел в вас влюбляться. Я хотел спокойно сидеть и писать книгу. Прекрасную книгу о том, какие люди несчастные. Ведь так просто разглагольствовать с умным видом о том, какие все люди несчастные. Это быстро входит в привычку. Да-да, я воочию в этом убедился, когда прочел про жизнь Берн-Джонса.[4]
Оторвавшись от работы, Филиппа удивленно воззрилась на Эдмунда.
– При чем тут Берн-Джонс?
– При том. Читая про жизнь прерафаэлитов, начинаешь понимать, какое огромное влияние оказывает на людей мода. Прерафаэлиты были такие добрые, веселые, постоянно смеялись, отпускали шуточки и твердили, что жизнь прекрасна. Но все это было данью моде. На самом деле они не были добрее или счастливее нас. А мы ничуть не несчастнее их. Просто тогда так было модно, поверьте. После войны мы помешались на сексе. А теперь начались депрессии. А впрочем, не важно. Почему мы съехали на эту тему? Я же начал говорить про нас с вами. Только у меня язык прирос к нёбу. А все потому, что вы отказываетесь мне помочь.
– Что вам от меня нужно?
– Скажите! Ну, признайтесь же! Это из-за мужа? Вы обожали его, а он умер, и вы спрятались, словно улитка, в свою раковину? Вы так ведете себя со мной из-за него? Что ж, прекрасно, вы его обожали, а он погиб. Но у других женщин тоже погибли мужья, очень у многих, и некоторые женщины тоже любили своих мужей. Они поведают тебе об этом в баре, всплакнут, когда напьются, а потом преспокойно улягутся с тобой в постель, чтобы утешиться. Наверное, так можно утешиться. И вам тоже надо успокоиться, Филиппа. Вы молоды и чертовски милы, и я безумно люблю вас. Ну, расскажите, расскажите мне о вашем треклятом муже!
– А что рассказывать? Мы встретились и поженились.
– Вы были очень молоды?
– Да.
– Значит, вы не были счастливы? Продолжайте, Филиппа.
– Да продолжать-то нечего. Мы поженились. Были счастливы, как, наверное, большинство людей. Родился Гарри. Рональд отправился за границу. Его… убили в Италии.
– И остался Гарри?
– Да.
– Гарри мне нравится. Он милый ребенок. И я ему тоже нравлюсь. Мы с ним поладим. Ну так как, Филиппа? Давайте поженимся? Вы сможете по-прежнему садовничать, а я – писать книгу. А в выходные работать не будем, а будем развлекаться. Мы могли бы тактично отделиться от мамы. Она будет подбрасывать нам деньжат, помогая обожаемому сынуле. Я тунеядец, пишу дрянные книжонки, у меня плохое зрение, и я болтлив. Вот худшие из моих недостатков. Может, поженимся, а?
Филиппа подняла глаза. Перед ней стоял высокий, довольно серьезный молодой человек в больших очках. Его светлые, цвета спелой пшеницы волосы растрепались, а глаза смотрели ободряюще и дружелюбно.
– Нет, – отрезала Филиппа.
– Это ваше окончательное решение?
– Окончательное.
– Почему?
– Вы обо мне ничего не знаете.
– И это все?
– Нет. Вы вообще ничего не знаете.
Эдмунд немного подумал.
– Очень может быть. А кто знает? Филиппа, моя обожаемая Филиппа…
Он осекся. Издалека донеслось быстро приближавшееся тявканье.
– «И болонки на закате – только сейчас всего одиннадцать утра – так резвились и играли… – продекламировал Эдмунд. – „Филиппа, Филиппа, Филиппа!..“ – тявкали они и звали…» Ваше имя не вписывается в размер. Может, у вас есть про запас другое?
– Джоан. Пожалуйста, уходите. Это миссис Лукас.
– Джоан, Джоан, Джоан, Джоан… Лучше, но не намного.
– Миссис Лукас…
– О, черт! – выругался Эдмунд. – Ладно, давайте сюда ваши проклятые кабачки.
…«Литтл-Пэддокс» остался на попечение сержанта Флетчера.
Мици взяла выходной. В нерабочие дни она всегда уезжала в Меденхэм-Уэллс. Мисс Блэклок разрешила сержанту Флетчеру осмотреть дом. Сама мисс Блэклок ушла с Дорой Баннер по каким-то делам в поселок.
Флетчер работал проворно. Кто-то смазал дверь, готовясь незаметно покинуть гостиную, когда погаснет свет. Мици попала бы в гостиную из кухни; ей эта дверь не понадобилась бы, так что Мици можно было исключить из списка подозреваемых. А кого следовало оставить? «Соседи, – решил Флетчер, – тоже исключаются». Он не мог себе представить, как бы они ухитрились смазать дверь в чужом доме. Следовательно, оставались Патрик и Джулия Симмонсы, Филиппа Хаймес и, возможно, Дора Баннер. Симмонсы были в Милчестере. Филиппа Хаймес на работе. Сержанту Флетчеру предоставлялась полная свобода действий. Но в доме все оказалось в полном порядке. Флетчер не обнаружил никаких изъянов ни в проводке, ни в электроприборах, а уж он-то великолепно разбирался в подобных вещах. Отчего погас свет, до сих пор оставалось неясным. При беглом осмотре комнат все тоже оказалось раздражающе нормальным. В комнате Филиппы Хаймес висели фотографии маленького мальчика с серьезными глазами. Еще был снимок того же ребенка в младенчестве, пачка его писем из колледжа и пара театральных программок. Ящик стола в комнате Джулии ломился от моментальных снимков, сделанных на юге Франции. Купающиеся люди, деревня под сенью мимоз… Патрик хранил какие-то мелочи в память о своей службе во флоте. У Доры Баннер тоже нашлись какие-то безделушки, с виду совершенно невинные.
