Те ответили смущёнными поклонами. Старик суетливой походкой пересёк комнату и приблизился к цыганам. Илья увидел его сморщенное лицо, выцветшие голубые глаза, дрожащий подбородок.
– Яшка, ты? - неуверенно спросил старый граф, задирая голову, чтобы взглянуть в лицо Якову Васильичу.
В глазах хоревода мелькнула растерянность.
– Господи… Аполлон Георгиевич… Господи, лет-то сколько! - он торопливым движением сунул кому-то свою гитару, протянул руки - и старый граф оказался в объятиях цыгана.
– Яшка… Яшка… Чёртов сын… Да нагнись же ты, дай взглянуть на тебя! – дрожащим голосом просил старый граф.
Яков Васильевич упал на колени, и они снова обнялись. Илья видел взволнованное, незнакомое лицо хоревода. Яков Васильевич не отстранился, когда сухая старческая рука, как мальчишку, потрепала его по волосам:
– Чёрный… Чёрный, как головешка, сукин ты сын… Ни одного седого нет… - срывающимся голосом повторял старый граф. - А на меня посмотри!
Помнишь, Яшка? Помнишь, как мы с тобой в Петровском гуляли? Когда я в отпуск от полка приехал - помнишь? Помнишь, как "Ласковую" пели на два голоса? Как вино бутылками, французское, из Парижа выписанное… На лодках в Коломенское плавали… Матушка, Пресвятая Богородица, думал – помру и не увижу больше вас всех…
– Да бог с вами, Аполлон Георгиевич, вы ещё сто лет проживёте, - Яков Васильевич осторожно сжимал хрупкие стариковские плечи. - Мы вам и "Ласковую", и "По улице мостовой" споём, и в Коломенское на лодках по весне поплывем! Да чтоб мне пропасть на месте - поплывем! На Пасху! На эту!
– Нет уж… Нет уж, Яшка. Куда мне… Кончились мои гуляния. Теперь одно осталось - на погост, - старый граф, наконец, оторвался от хоревода. Голубые блёклые глаза тревожно заметались по лицам цыган. - Яшка, а что же мне показалось вдруг… как будто Машенька… будто где-то она здесь…
– Аполлон Георгиевич!!! - вдруг хрипло, со стоном вырвалось у Марьи Васильевны.
Она вскочила, уронив на пол шаль. Старый граф повернулся к ней всем телом. Беззвучно ахнул, поднял руку, чтоб перекреститься… и не донёс.
Среди офицеров поднялся ропот, молодой Воронин уже сделал шаг к отцу.
Но тот неожиданно властным жестом остановил его. Сделал несколько шагов и тяжело опустился на колено.
– Машенька…
– Аполлон Георгиевич! Господь с вами, встаньте! Не годится это… – взмолилась Марья Васильевна. Она протянула руки, желая поднять графа, но тот поймал их, притянул к себе, покрывая неловкими поцелуями, сбивчиво шепча:
– Я знал… Понимаешь, я всегда знал… Знал, что не умру, тебя не видевши…
Машенька, боже мой, Маша… Я думал - снова снится, а это вправду ты была… Это ты пела…
– Не я, Аполлон Георгиевич, - грустно улыбнулась Марья Васильевна. – Это племянница моя, Настя. Якова дочь.
– Твоя дочь? - поразился старый граф, выпрямившись и поворачиваясь к Якову Васильевичу. - Яшка, ты что же - женился?!
В его голосе было столько изумления и негодования, что цыгане рассмеялись. Яков Васильевич подтолкнул к графу Настю.
– Вот она - Настька. Моя единственная.
Настя улыбнулась. Подошла, поцеловала графа в плечо. Тот в ответ чмокнул её в щёку, восхищённо взглянул в лицо:
– Яшка, но ведь она красавица… Следи, чёртов сын, не то украдут.
– Как уследишь? - усмехнулся тот. - За полком солдат можно уследить, а за девкой…
– Господи, и эта поговорка… Вы же и раньше всегда так говорили! Я не забыл! - всплеснул руками граф. Он был сильно возбуждён, и Якову Васильевичу почти насильно пришлось усадить его в кресло.
– Машенька… - тут же забеспокоился Аполлон Георгиевич, и Марья Васильевна торопливо подошла к нему. Кто-то из офицеров придвинул ей пуф. Граф тихо заговорил:
– Ты уж не смотри на меня, Маша. Ничего прежнего не осталось. Старая развалина - и только…
– Не грешите, Аполлон Георгиевич, - глядя в сторону, глухо сказала Марья Васильевна. - Вы бы знали, сколько раз я вас вспоминала. Всё думала, думала…
Уж и не в радость вспоминать-то было, а - не могла забыть.
Граф молчал. Марья Васильевна осторожно взяла его руку, прижалась к ней щекой. Высохшие дорожки слёз ещё были видны на её лице.
– Яшка, хоть что-нибудь… - шёпотом попросила она. Яков Васильевич, с тревогой наблюдавший за сестрой, быстро отошёл к хору, взял гитару, взмахнул ей:
– "Распошёл"! Ну!
Цыгане опомнились мгновенно - и хор взял с места сильной, дружной волной. Запевал Митро, и его густой бас тут же заполнил комнату. Илья вел вторую партию вместе с Конаковыми. Он стоял с краю и не мог отвести глаз от застывшего в кресле старика-графа и прильнувшей к его руке Марьи Васильевны. Бледные, сморщенные губы графа шевелились, он тихо повторял вслед за цыганами:
– "Эх, чёрные очи да белая грудь"… "До самой зари мне покоя не дадут"…
Да, всё так… Всё, как было… Машенька, ну а как же…
Но тут вступил хор, и ни вопроса графа, ни ответа Марьи Васильевны Илья не услышал. Из первого ряда поднялась Стешка, вскинула голову, крыльями развела в стороны руки, придерживая за концы узорный полушалок, - и поплыла с опущенными ресницами, чуть волнуя подол платья, едва поводя плечами в такт:
Эх, распошёл, мой серенький, пошёл, да ну!Эх, распошёл, - хорошая моя!
– Умер он… - донёсся до Ильи шёпот Марьи Васильевны.
– Почему же ты мне не сказала? Совести у тебя, разбойница, нет! Я ведь ничего не знал! Хоть окрестить успели?
– Успели, не беспокойтесь… А к чему вам было знать? Вы жениться собирались, мне ведь рассказали. А я не пропала, не волнуйтесь. Поплакала – и только. Замуж через год вышла. За Трофимку-гитариста, вы его помнить должны. Такой лохматый, чёрный, как жук, "Тараканов" у нас тогда пел вместо Яши. Хорошо жили, ничего. Я десятерых родила, семерых вырастила.
Слышите, как бас выводит? Это Митро, старший мой.
– Твой сын? Красивый парень.
– А пляшет Стеша, дочка. Ей скоро замуж выходить.
– Знаешь, а я потом всё думал… Я ведь за всю жизнь так счастлив не был, как с тобой. Помнишь, как в Воронинке весной черёмуха цвела? Как ты себе венок из неё сделала, а потом у тебя голова разболелась? Как я тебя через поля три версты на руках до дома нёс? Как пели дуэтом по вечерам и ты меня петь "Красну девицу на зорьке" учила? Если б знать, если б только понимать тогда…
Время давно перевалило за полночь. Кое-кто из гостей уже распрощался и уехал. Маленький Строганов спал в углу дивана, заботливо прикрытый Варькиной шалью. Молодой Воронин сидел за столом, пил вино, изредка посматривая на отца. Старый граф, не замечая ничего вокруг, разговаривал с Марьей Васильевной. По комнате пластами плавал табачный дым. Цыгане подустали, молодые цыганки обмахивались шалями, даже Яков Васильевич несколько раз украдкой вытирал пот со лба. Сквозь завесу дыма Илья едва мог разглядеть Настю. Она уже не пела. Сидела на диване рядом с князем Сбежневым, внимательно и серьёзно слушала, что тот говорит ей, не отнимала руки. Зачем она с ним, мучился Илья, не в силах отвести глаз от фигурки в белом платье, сидящей спиной к нему. О чём он шепчет ей? И почему Яков Васильевич как будто не замечает ничего?
Наконец Воронин-младший встал из-за стола.
– Ну что же, други-цыгане, пора и честь знать. Спасибо вам всем, спасибо, Яков Васильич. И в другой раз непременно за вами пошлем. Отец, я позволю себе настаивать…
Старый граф недовольно взглянул на сына, что-то резко сказал пофранцузски. Тот ответил негромкой холодной фразой. Марья Васильевна тревожно наблюдала за ними. Цыгане подошли, встали рядом.
– Что же, Аполлон Георгиевич… - дрогнувшим голосом сказала Марья Васильевна. - Прощаться нам надо. Утро уж.
– Машенька, нет… Нет, Машенька! - граф всплеснул сухими руками, его сморщенное личико стало несчастным. - Но… как же так… Всё? Уже всё?
– Светает скоро, душа моя, - отворачиваясь, тихо повторила Марья Васильевна. - Уж вы-то помнить должны - на рассвете песни стынут.
– Но ты даже не спела мне, Маша! Яшка, не смей уводить своих! - вдруг решительно потребовал Аполлон Георгиевич. Голубые глаза его гневно блеснули. - Пока ещё я этому дому хозяин!
– Папа-а… - скучным голосом протянул молодой Воронин.
– Молчать! - по-военному гаркнул старый граф. Тут же поперхнулся, закашлялся, и Марье Васильевне пришлось осторожно постучать его по спине. Едва отдышавшись, он запросил снова:
– Ещё одну! Последнюю, отъезжую - как раньше. Спой, Машенька, "Долю мою". Помню, лучше тебя никто её не пел!
– И сейчас никто не споёт, - с неожиданной гордостью улыбнулась Марья Васильевна. Но тут же снова забеспокоилась: - Да она же грустная, Аполлон Георгиевич!
– А с чего мне веселиться? Я ведь тебя не увижу больше.
– Апол…
– Молчи, Машенька. Я наверное знаю. Пой.
Яков Васильевич подошёл к сестре, вопросительно взял короткий аккорд на гитаре. Марья Васильевна медленно кивнула ему. Её лицо казалось спокойным. На чёрных, чуть тронутых сединой волосах дрожали отблески свечей:
