— Не в возрасте дело, — отвечал молодой рабочий. — Мне скоро будет двадцать шесть, и я уже семь месяцев как работаю пудлинговщиком. Могу, если желаете, показать вам аттестаты, которые я предъявлял начальнику вашей конторы по найму в Нью-Йорке.
Молодой человек говорил по-немецки свободно, но с каким-то легким акцентом, который, по-видимому, вызвал некоторое подозрение мастера.
— Вы эльзасец? — спросил он.
— Нет, я швейцарец, из Шафгаузена. Да вот, я могу показать вам мои бумаги, у меня все в порядке.
Он вынул из кожаного портфеля паспорт, аттестаты и удостоверения и протянул все это Зелигману.
— Хорошо, хорошо, — сказал тот, успокоившись при виде официальных документов, — в конце концов вас приняли, и мое дело только указать вам рабочее место.
Он внес имя Иоганна Шварца в большую книгу, затем написал это имя на голубой карточке под номером 57938 и вручил ее молодому человеку.
— Ежедневно в семь утра вы должны являться к будке у ворот «К» и предъявлять эту карточку, по которой вас будут пропускать в город. В будке вы возьмете жетон с вашим номером и утром, приходя, будете предъявлять этот жетон мне. В семь часов вечера, по окончании работы, вы будете опускать этот жетон в ящик у входа в цех. Ровно в семь, ни минутой раньше.
— Правила-то мне известны… А я могу жить на территории завода? — спросил Шварц.
— Нет, вы должны найти себе помещение в поселке, но питаться вы можете в цеховой столовой за очень умеренную цену. Ваша заработная плата пока что будет доллар в день. Через каждые три месяца она увеличивается на двадцать процентов. Взысканий у нас не бывает — только увольнения. При первом же нарушении правил я отдаю приказ об увольнении. Приказ подписывает инженер цеха. Вы хотите сегодня же приступить к работе?
— А почему бы нет?
— Предупреждаю, что сегодняшний день будет считаться за полдня, — сказал мастер и, предложив Шварцу следовать за ним, направился к внутренней галерее. Они прошли широким коридором, пересекли двор и вступили в обширное помещение, которое своими размерами и устройством напоминало дебаркадер большого вокзала. Окинув цех взглядом профессионала, Шварц на секунду замер на месте от восхищения.
По обе стороны длинного зала шли в два ряда массивные цилиндрические колонны, не уступающие по высоте и диаметру колоннам храма Святого Петра в Риме. Они поднимались от земли до стеклянного свода и через него выходили наружу. Это были трубы пудлинговых печей, поставленные на каменном фундаменте. Их было пятьдесят в каждом ряду. К одному концу платформы ежеминутно подходили поезда с чугуном, которым загружали печи; с другого конца чугун, уже превращенный в сталь, грузили в прибывающие пустые составы.
Это превращение и достигается пудлингованием. Здесь проворно и ловко орудовали бригады полуголых циклопов, вооруженных железными крючьями.
В печь, засыпанную шлаком, укладывают куски чугуна и доводят их до сильного накала. Чтобы получить железо, этот чугун доводят до состояния вязкой массы и затем начинают размешивать. Чтобы получить сталь — металл, столь близкий железу по составу, но вместе с тем столь отличающийся от него по своим свойствам, — надо выждать, чтобы сплав превратился в текучую массу, для чего требуется более высокий накал печи. Тогда пудлинговщик, вооруженный железной кочергой, ворочает и мешает в огне эту металлическую массу до тех пор, пока оболочка из шлака не достигнет вязкости. Затем, разделив ее на четыре части — «крицы» [18], он передает их одну за другой на паровой молот.
Тут же производится следующая операция. Против каждой печи установлен паровой молот, приводимый в движение паром из вертикального котла, вделанного в эту же печь. Молотобоец в высоких сапогах с наколенниками, в нарукавниках из листового железа, в толстом кожаном фартуке и в металлической сетке, защищающей лицо, похожий на рыцаря в доспехах, подхватывает длинными щипцами раскаленную крицу и укладывает ее под молот. Под действием парового молота, который обрушивается на крицу всей своей колоссальной тяжестью, все лишние примеси и загрязняющие шлаки выжимаются из крицы, словно из губки, — снопы искр, огненные брызги летят во все стороны. Затем крицу снова бросают в печь и, накалив до нужной степени, опять кладут под паровой молот.
В этой огромной кузнице стоял непрерывный гул, скрежет, тяжкие глухие удары; стремительно двигались тысячи приводных ремней, высоко фейерверком разлетались огненные брызги, нестерпимое пламя раскаленных добела печей слепило глаза. Человек среди этого яростного рева порабощенной материи казался почти ребенком.
Но какие же крепкие, сильные молодцы были эти пудлинговщики! Стоять у пылающей печи и месить вытянутыми руками несколько часов подряд в этой адской температуре раскаленную добела металлическую массу в двести килограммов весом и при этом не спускать с нее глаз, — от такого каторжного труда самый здоровый человек в какие-нибудь десять лет приходит в полную негодность.
Шварц, как бы желая показать мастеру, что он к этому делу привычен, сбросил с себя куртку, снял фуфайку и, обнажив торс молодого атлета с отчетливо обрисовывающимися крепкими мускулами, вооружился клюшкой и начал умело орудовать в печи.
Убедившись, что он прекрасно справляется с этим делом, мастер оставил его за работой, а сам вернулся в контору.
Юноша работал без перерыва до самого обеда. Но потому ли, что он вносил в свою работу слишком много рвения, или, быть может, недостаточно подкрепился с утра, он вдруг как-то сразу выдохся и ослаб, что тотчас же заметил старший в бригаде.
— Нет, ты в пудлинговщики не годишься, — сказал он. — Лучше сейчас же просись в другой цех, а то потом поздно будет.
Шварц стал уверять его, что это случайная усталость, которая скоро пройдет, и что он может пудлинговать не хуже всякого другого. Тем не менее бригадир счел нужным доложить начальству, и молодого рабочего тотчас же вызвали к старшему инженеру.
Инженер тщательно проверил его документы и, покачав головой, сурово спросил:
— Разве вы пудлинговщиком работали в Бруклине?
Шварц в смущении опустил глаза.
— Я уж вам сознаюсь, что я работал литейщиком… Хотел заработать побольше, вот и решил пойти в пудлинговщики.
— Вот все вы так, — с досадой сказал инженер, пожимая плечами. — В двадцать пять лет вы хотите делать работу, которая и в тридцать пять не всякому под силу… Хороший ли вы литейщик по крайней мере?
— Последние два месяца я числился по первому разряду.
