– Можно. – Немировский снова разлил по стаканам кагор и спирт. – А потом? – спросил он.
– Что – потом? – не поняла Серафима.
– Вы сказали, у вас никогда не было интересной работы. Почему?
– Это я неправильно сказала, да, конечно. Я имела в виду, что после института у меня не случилось такой работы, которая захватила бы. Того, что называют призванием, вот этого не было. Я хотела в аспирантуру поступить, но понимала, что скорее всего не примут, так и вышло. И профессор с кафедры библиографии, я у него диплом писала, прямо мне сказал: Серафима Евгеньевна, я рад был бы вам помочь, но самое большое, что могу для вас сделать, – добиться, чтобы оставили в Москве. Этого действительно надо было добиваться, и нелегко было этого добиться, я прекрасно понимала. – Серафима выпила ликер, и голова у нее, конечно, закружилась сильнее. Впрочем, особенной перемены она уже не почувствовала. – И что же, после таких его усилий я стала бы сетовать, что работа у меня неинтересная?
– Почему бы и нет? – Немировский пожал плечами. – Сетовать, может, и не стоило, но добиться интересной стоило точно.
– Вы правы, Леонид Семенович. – Она помолчала и еле слышно добавила: – Только вы о другом каком-то человеке правы, не обо мне, понимаете? Для того, чтобы чего-то добиваться, нужен сильный характер, а у меня слабый. Я просто плыву по течению. И счастье еще, что меня на камни пока не вынесло.
– И не вынесет. – Он вдруг взял ее руку, повернул ладонью вверх и поцеловал. – Дело тут не в силе.
– А в чем? – спросила Серафима.
Она лишь машинально об этом спросила. Все, что относилось к ней самой, перестало иметь значение. Она видела перед собою только его глаза – темный весенний лед, и его поцелуй горел на ее ладони, обжигая счастьем.
Но ждала она ответа или не ждала, ответить он не успел. Дверь открылась, и в комнату вошла Таисья.
– Здрасьте, – сказала она. – А я думаю, чего это вы не спите. А вы спирт пьете. Или что у вас тут?
Темная бутылка без этикетки вызвала у нее гораздо больший интерес, чем Серафима, на которую Таисья даже не взглянула.
– Стучаться надо, Тайка, – сказал Немировский.
– С чего это? – хмыкнула она. И тут же, опустив желтые глаза, произнесла совсем другим тоном: – Простите, Леонид Семеныч. Все время сбиваюсь. Никак я этих ваших привычек понимать не привыкну.
– Не придуривайся, – резко сказал он. – Все ты прекрасно понимаешь.
Таисья на секунду подняла глаза, и Серафиме показалось, что взгляд обжег ее, как ослепительный луч гиперболоида из романа Алексея Толстого.
Но прежде чем она сумела сообразить, не опьянение ли играет с ней в оптические игры, лампочка под потолком замигала и погасла.
– Вот же злыдни! – раздался в темноте Таисьин голос. – И отключают, и отключают. Шурка Сипягина жалобу написала, да разве поможет? По всему району, говорят, и как себе хотите. А свечка где, Леонид Семеныч? Которую я давеча вам принесла.
– Не знаю. Надо поискать.
– Да разве в темноте найдешь? Горе с вами. Ладно Серафимка блаженная, а вы-то?
Неприятно, когда о тебе говорят так, будто тебя здесь нет, но Серафима давно уже поняла: что-либо объяснять Таисье бессмысленно, в ответ получишь только упреки, и не просто напористые, но какие-то фантасмагорические, то есть никак не связанные с действительностью. От таких людей, как Таисья, она просто старалась держаться подальше.
– Сейчас другую свечку принесу, – сказала та.
Глаза Серафимы привыкли к темноте, да и уличные фонари горели, поэтому она уже видела Леонида Семеновича почти так же отчетливо, как при ярком свете. А может, даже более ясно она его видела в свете того, что произошло между ними.
Впрочем, Немировский, кажется, не считал, что между ними произошло что-нибудь особенное. Пока Таисья ходила за свечкой и они с Серафимой оставались вдвоем, он не произнес ни слова. Это было, конечно, объяснимо, Серафима теперь ведь уже знала, что думает он о своей погибшей семье, и понятно, что разговор с нею, пусть и самый доверительный, не настолько яркое событие его жизни, чтобы отвлечь его от таких тяжелых размышлений.
Но все-таки ей стало грустно от того, что все кончилось вот так, в одну минуту. Только что трепетала между ними тонкая нить доверия, понимания, откровенности, и тут же оказывается, что для него это ничего не значит…
Таисья принесла не свечу, а керосиновую лампу.
– Свою взяла, – сказала она, входя. – Посижу тут с вами, пока свет дадут.
«Все-таки правильно она меня блаженной называет, – подумала Серафима. – Ну почему я не скажу ей, что она ведет себя бестактно, что нельзя навязываться в гости, когда не зовут?»
– Как вам баранина показалась, Леонид Семеныч? – спросила Таисья. – Ахмедка, черт косой, говорил, курдючная, так ведь он и соврет, недорого возьмет. Не воняло мясо-то?
«Ведь это она приготовила ужин, – подумала Серафима. – Как мне в голову не пришло?»
Ей почему-то стало не по себе от этой догадки. Хотя ничего особенного не было в том, что приготовлением ужина занималась домработница.
– Вкусно, спасибо, – ответил Немировский.
– Значит, и впрямь курдючная баранина. В России-то у нас таких баранов нету, только у них там, у азиатов. Тятенька покойный в Ташкент ездил, когда молодой был, купцу торговать помогал, так, рассказывал, там бараны с вот такими курдюками под задницей бегают. И жиру много, и мясо не воняет. А у нас нет, у нас без курдюков, другая порода. Я на всякий случай все равно луку побольше положила, чтоб стушить, лук-то он вкуса не портит. Ну, буду теперь у Ахмедки баранину брать, раз вам понравилось.
Она говорила и говорила, и именно то, о чем никто ее не спрашивал – о баранине, потом о паровом отоплении, потом – что, обещали, перловка подешевеет, а вот нет, не дешевеет ничего, а гречки так и вовсе не купить, забыли уже, какая она и на вкус, гречка… Огонек в керосиновой лампе подрагивал, от этого по стенам, столу и Таисьиному лицу летали причудливые тени, и желтые ее глаза сверкали, как топазы в какой-нибудь бесценной королевской короне.
Только теперь, в этом тревожном трепетном свете, Серафима заметила, какая она красивая. Не корона, конечно – да при чем вообще корона, что за глупая выдумка! – а Таисья.
Ничего сложного, тонкого не было в ее облике, но свежесть, но юность, и уложенная вокруг головы коса со слегка растрепанным ореолом, и эти сверкающие желтые глаза, от которых Серафима просто взгляд не могла отвести…
Но отвести взгляд было необходимо. Сколько можно сидеть, не произнося ни слова и слушая разговоры про баранину?
– Леонид Семенович, спасибо за чудесный вечер, – сказала Серафима, вставая из-за стола. – Уже очень поздно, я пойду.
Немировский тоже встал.
– Я вас провожу. В коридоре темно, – сказал он и вышел вместе с нею.
До ее двери дошли молча. И только когда Серафима взялась за дверную ручку, он сказал:
– Это вам спасибо. Никого я не чувствую таким близким себе человеком, как вас.
И тем же быстрым движением, что и полчаса назад, взял ее руку, перевернул ладонью вверх и поцеловал.
И ушел, исчез в темноте коридора. А Серафима осталась стоять у двери, и счастье боролось в ее душе со смятением.
Глава 16
– Интересная история, – сказал Арсений. – Какая-то библейская.
– Что же в ней библейского? – удивилась Майя.
– Да вот эта встреча в пасхальный вечер. Хотя, может, ты права, и я преувеличиваю.
Майя не считала, что он преувеличивает, и ничего такого не говорила. Почему же он тогда…
– Я свою жену встретил, как в Библии положено – у колодца, – сказал Арсений.
«А разве я предполагала, что у него нет жены? – подумала Майя. – Было бы странно».
Нет, все-таки она немного покривила душой, сказав себе это сейчас. Она предполагала, что Арсений разведен, и для таких предположений у нее было достаточно оснований. Вот эта квартира, например – очень похоже было, что он развелся и купил для себя новое жилье, в котором сразу сделал ремонт.
– Где же теперь бывают колодцы? – спросила Майя.
Более глупого вопроса, кажется, невозможно было придумать. Но еще глупее она выглядела бы, если бы Арсений заметил ее растерянность.
– У нас был на даче, – ответил он. – В конце улицы. Все ходили за водой почему-то вечерами, а может, это мне так казалось тогда. Во всяком случае, до ночи не расходились. Рядом с колодцем бревна лежали, на них все сидели и разговаривали. Даже пели, тогда модно было под гитару.
Майе нетрудно было представить эту картину: летний вечер, тающий розовый свет, гитарные струны звенят, далеко разносится в темнеющем воздухе смех, и девушка идет к колодцу… Непонятно только, зачем он все это ей рассказывает, ставит ее в неловкое положение. Вот что ей теперь делать? Встать, уйти – и что она даст ему этим понять? Что рассчитывала выйти за него замуж, а раз имеется жена, то и разговор окончен? Это унизительно, так уйти, слишком демонстративно. Но и беседовать с непринужденным видом, как будто они всего-навсего обсуждают какой-нибудь новый фильм…
