политический режим, общественный строй и четыре президента.
Никаких мобильных телефонов в пору их короткого знакомства, в страшной временно́й дали, и в помине не было. Но вот она, старая записная книга – ободранная, затертая. Лежит, ждет своего часа в нижнем ящике стола. И в ней – телефон. Пожалуйста, на букву «Ю», потому что «ювелир».
В позднем Советском Союзе имелись граждане, кого не по именам в записнухи вносили, а по профессиям, потому что занятия те были полезными, нужными: мясник, автослесарь, репетитор, парикмахер. У отца такой кондуит имелся, а Богоявленский с него собезьянничал.
Ювелира, как вспомнилось благодаря старинной алфавитной книге, звали Ян Янович Ледницкий. Точно! Он еще хвастался, что поляк, да и выглядел, как шляхтич: прямой и гордый. А телефон записан домашний, с подмосковным кодом. И впрямь – какие давно позабытые вещи в памяти всплывают! – они тогда с Алкой ездили заказывать кольца (а потом примерять их) куда-то за город, то ли в Балашиху, то ли в Пушкино. Целовались еще в ночной электричке.
Шансов, конечно, страшно мало, что Ян Яныч живет все в той же подмосковной квартире: либо поднялся, либо опустился, либо уехал. Хотя бы даже в свою Польшу. Но попробовать надо.
Богоявленский набрал номер – и, подумать только, прозвучал голос с одышкой и в ответ на просьбу пригласить Ян Яныча ответил: «Это я».
– Ян, приветствую! Это Богоявленский, Юрий! Помнишь меня? Мы с тобой сто лет назад в «Рабочем маяке» вместе трудились!
– Да как же не помнить! Конечно, помню. Кто ж таких больших людей, как ты, забывает! У меня ведь твои стихи, что ты мне тогда написал, вроде эпиграммы на день рождения, в рамочке на стене висят.
Кто знает, может, и впрямь висят, или подольстился, а все равно приятно слышать. В тон старому товарищу поэт воскликнул:
– Как ты, мой дорогой? Как странно, что я тебя по домашнему телефону нашел! Я думал, что ты, может, давно в Америке или в Польше!
– Жил я и в Америке, и в Польше, и в Австралии даже! И в Москве на Чистопрудном, и в Питере на Марата! А теперь, вот видишь, пришлось снова припасть к корням. Мама умерла, надо вступать в права наследства, с квартирой что-то решать. Временно здесь проживаю, пока жена бизнесом в Петрограде рулит. А ты случайно меня набрал?
– Да нет же! Дело у меня к тебе: по второй твоей специальности. Помнишь, ты нам с женой моей первой кольца делал? Продолжаешь трудиться на том же поприще?
– Да только на нем и тружусь!
– Молодец! А можешь мне изготовить перстень на заказ? Очень-очень срочно.
– Отчего ж не сделать. Заказывай.
– Так мне, наверное, подъехать надо? Эскизы показать?
– Зачем ездить-то? Ты электронной почтой владеешь? Вотсапом, вайбером?
– Кто ж сейчас ими не владеет!
– Тогда пришли мне эскизы и пожелания твои. Если в цене сойдемся, я тебе три-дэ макет вышлю, посмотришь. Когда одобришь, за пару дней сделаю.
– Это роскошно будет.
Все равно немного щемило: если история вдруг всплывет, Ледницкий в два счета все сообразит и запросто Богоявленского с его заказом сдаст. Ну да, если всплывет, то сдаст – но сдать ведь может независимо от того, потащится он к нему заказывать печатку лично или воспользуется услугами электронной почты.
Хотя, конечно, секрет Полишинеля – но все равно поэт проделал небольшую работу над изображением: выделил на картине Тропинина один только палец Пушкина с кольцом и в отдельный файл скачал. А во второй поместил фото оттиска с оригинальной пушкинской печатки. Отправил оба изображения на электронную почту Ян Янычу. Приписал: «Материал – золото, камень – сердолик, буквы иудейского алфавита».
То, что он с первого захода, с первого набора старого телефонного номера нашел нужного человека, обрадовало Богоявленского: «Значит, я на правильном пути? Значит, сами небеса мне благоволят?»
Дело шло к ужину. Кошка Мася уже недвусмысленно фланировала вокруг стола и компьютера, мявкала, терлась. Тут вдруг позвонила Кристинка. Голосок ласковый. Видать, сообразила, что вчера перегнула палку со своими возмущениями по поводу визита за кулисы к Грузинцеву.
– Привет, дорогой! А давай мы с тобой вместе на выставку сходим? В Новой Третьяковке идут сразу две: и Пименова, и Врубеля. Кого выбираешь?
– Тебя.
– Ме-еня? – пропела она как бы удивленно сексуальным своим голоском. – Я иду только в комплекте с высоким искусством.
– Тогда давай посетим обоих, и Пименова, и Врубеля, чтобы, как говорится, два раза с дивана не вставать.
– Как скажешь. Когда тебе удобней?
– Я свободный человек. Выбирай, как тебе лучше.
Ему ведь действительно делать нечего. Петрункевич прислал сценарий на переделку – но совершенно не хотелось погружаться в придуманные кем-то искусственные страсти! А своего – все равно ничего не рождалось. И душа горела, верила: окажется на его руке тот самый пушкинский перстень, и польются стихи, он снова сможет удивлять мир.
Скорей бы Ян Яныч спроворил подделку – и тогда можно действовать.
История перстня – глава шестая.
Минуло сто лет со времени его первого явления.
Февраль 1921 года. Российская Социалистическая Федеративная Советская Республика[18], Петроград
Той зимой в Дом литераторов, располагавшийся в особняке на Бассейной[19] улице, одиннадцать, неподалеку от Литейного, оставшиеся в советском городе интеллигенты приходили не только послушать доклады или литературные чтения, но и обогреться и подкормиться. Блестящее общество за четыре голодных, холодных советских зимы значительно износилось и потускнело. На барахолках и в спекулянтских квартирах были проданы или обменены запонки и булавки для галстуков, драгоценные ожерелья и серьги, крепкие ботинки и теплые манто. Многие кутались в немыслимые кофты, дворницкие тулупы и обрывки овчинных кацавеек. В зале плавал неизбывный аромат буржуек и воблы; весь Петроград, как говорили, таранью пропах. Она да селедка были главными, после хлеба, яствами. От голода нередкими стали обмороки, и поэт Гумилев однажды поднял у своих дверей пришедшего к нему в гости критика Чуковского, уложил в постель и подал ему на подносе, словно роскошное лакомство, тонкий, невесомый ломтик гадкого хлеба, похожего на глину.
И все же жизнь продолжалась. Горький затеял издание «Всемирной литературы»: самые крупные произведения, созданные человечеством, будут переведены на русский язык и изданы для нужд победившего пролетариата здесь, в главном городе Северной Коммуны. Тем, кто наследие человечества отбирал и переводил – в том числе Гумилеву, Чуковскому и Блоку, – за то полагался паек продуктами и дровами. За подобные продуктово-топливные пайки поэты и прозаики по всем залам города вели литературные кружки, литературные студии, читали лекции пролеткультовцам, извозчикам, проституткам… А в Доме литераторов на Бассейной работала столовая и почти каждый вечер проходили платные литературные вечера.
В тот февральский вечер двадцать
