По жребию Димке пришлось стрелять первому.
Подгоркин, с развернутой в руках брошюрой К. Маркса, не отрываясь от чтения, покорно стал на указанное Димкой место.
Димка, принявший спокойствие Подгоркина за издевательство над своей особой, удачным выстрелом из нагана сбил с головы увлеченного «философа» студенческую фуражку.
Ошеломленный Подгоркин выронил брошюру, широко открыл рот, уставился испуганными глазами на подбежавшего Димку и совавшего в его руки наган. Димка требовал у него ответа на свой выстрел.
— Давай стреляй, чертова интеллигенция!
Пришедший в себя Подгоркин, мудро решив, что шутить в данном случае нельзя, сунул Димкин наган к себе в карман, поднял пробитую пулей фуражку и брошюру и задал стрекача. Но Димка тут же догнал Подгоркина и вцепился в него обеими руками.
Чем бы вся эта история кончилась, если бы не подоспели выскочившие из клуба на выстрел комсомольцы, трудно сказать.
Расстащив сцепившихся ребят в разные стороны, комсомольцы поволокли дуэлянтов в комитет комсомола и потребовали от них подробных объяснений.
В результате попало по заслугам и беспечному «философу» и ревнивому Димке.
И когда после этого случая Димка вздумал упрашивать отца о включении его в группу чоновцев, идущих на ответственное задание, Стрижов категорически отказался решать этот вопрос.
— Просись у ребят. Возьмут тебя товарищи, такого несуразного, необузданного, — их дело! Я за тебя отвечать не собираюсь.
Добившись от ребят включения в группу, Димка ехал, по его словам, искупать свои ошибки перед комсомолом, поклявшись отцу, что он будет вести себя во всех отношениях примерно и дисциплинированно.
В душе Димка был обижен на Гулина за то, что тот поставил его в хвост — замыкающим, но возразить против распоряжения командира не решился.
В ночной темноте, когда на небе ни одной звездочки и вокруг в степи ни одного огонька, замыкающим ехать очень трудно. Оторвись от хвоста впереди идущей лошади на десять-пятнадцать шагов, и можешь потеряться.
А тут, как нарочно, группа ехала переменным аллюром: то рысью, то галопом, то неожиданно переходила на шаг или совсем останавливалась. Димкина караковая кобыла-полукровка то налетала грудью на круп впереди бегущей лошади, то норовила отстать от колонны или свернуть в сторону. Димка нервничал, давил кобылу шенкелями, ни на секунду не смея ослабить в руках повод. Ехали они, как ему показалось, уже часа два, а конца пути не было, и представлялось Димке, что они заблудились в этой кромешной тьме.
Но вот кобыла остановилась, наскочив на чью-то лошадь, и та лягнула ее задними ногами.
— Слезай! Кажется, приехали. Да придержи свою чертову кобылу, — услышал Димка раздраженный шепот Иванова, секретаря комсомольской ячейки мельничного комбината.
Спрыгнув на землю, Димка облегченно вздохнул, разминая отекшие ноги.
— Эх, покурить бы! — мечтательно произнес Иванов.
— Ты что, очумел? — возмутился Димка. — Гулин тебе закурит, забудешь, с какого конца прикуривать!
А Гулин легок на помине.
— Ну, ребята, все целы? Никто не отбился? — приглушенным баском спросил он, подходя к Димке.
— Все, Константин Арсентьевич, — обрадованно доложил Димка.
— Вот и хорошо. Я знал, кого назначить замыкающим, никому не дашь отстать.
Гулин дружески тяжелой ладонью хлопнул Димку по плечу.
— Ну, а сейчас, ребята, отпускайте подпруги и по одному заводите коней в ригу. Мы приехали в Гремячий хутор, отсюда до Гарного с версту пешком прогуляемся...
Только тут, всмотревшись в темноту, Димка увидел темные очертания высоких деревьев и хозяйственных строений хутора.
Отпустив подпруги, чоновцы по одному завели коней в просторную крытую соломой ригу. При свете фонаря привязали лошадей по разным углам к дубовым подпоркам и дали им сена.
— Ну, ребята, Стрижову и Челнокову придется здесь остаться за коноводов. Смотрите лучше за моим жеребцом, сорвется с привязи — всех лошадей поуродует, — сказал Гулин.
«Остаться с лошадьми за коновода, — для этого ли я ехал сюда?» Сердце Димки учащенно забилось. Но возразить командиру, показать свою недисциплинированность он не осмелился, и Гулин заметил это.
— Ладно, Димка, не журись, пойдешь с нами! За коновода останется Тимохин, у него сапоги развалились.
— Лучше бы Димка дал мне свои чоботы, они у него крепкие и моего размеру, — раздался за спиной Гулина недовольный голос Тимохина.
— Ну, ну, тише, орлы! Это вам не комсомольское собрание! — прикрикнул Гулин.
Пришел худенький седенький старичок в драной украинской свитке, подпоясанной веревкой, батрак с хутора Гарного.
— Ну, как, дедок, все в порядке? — спросил Гулин, усаживая старика рядом с собой на солому.
— Маленько припоздали, товарищ начальник, хозяйка и гости спать легли... Как в темноте справитесь?
— Ладно, как-нибудь справимся. Павел Щербатенко приехал?
— Приехал. С ним еще один. С вечера при огоньке за столом с Туркой все о чем-то спорили, ругались, думал, передерутся. А потом все вместе вечеряли, самогонку пили. Павел все на гитаре играл, песни жалобные пел про Русь святу, Волгу-матушку. Сейчас с хозяйкой в горенке спит, а Турка и еще один на лавках в передней. Бомбы, обрезы у них. Как их возьмете, сени-то закрыты?! Без шуму не обойдется... А стрельбу поднимете, тут рядом туркинские живоглоты.
— А нельзя ли сени открыть? — спросил Гулин.
Старик задумался.
— Со двора ежели, — нерешительно сказал он. — Двор, правда, изнутри на запоре. Вот если бы мальчонка какой мог через крышу соломенную спуститься...
— Слышал, Димка? — спросил Гулин. — Тебе придется нам двери открывать. А ты, Трифон Никитич, — обратился он к старику, — пойдешь с нами. Пока мы будем гостей снаряжать в дорогу, запряжешь в бричку хозяйских коней. Не тащить же нам паршивого офицеришку Пашку Щербатенко и пьяницу Турку на своих плечах!
Ребята, слушая разговор Гулина с дедом, жевали хлеб, грызли сухари.
У Димки, с обеда ничего не бравшего в рот, сосало под ложечкой. В спешке поужинать он не успел, а захватить с собой на дорогу было нечего, так как питались они с отцом в столовой.
«Эх, была бы мамка жива, она бы мне обязательно в дорогу чего-нибудь сунула», — с грустью думал Димка, ковыряя в зубах овсяной соломинкой.
А сидевший рядом с Димкой Иванов, будто прочитав его тайные мысли, сказал, протягивая кусок хлеба:
— На-ка, Димка, пожуй! Без матери, вижу, худо вам с отцом живется. Виктору Григорьевичу лечиться бы надо. Как-то с ним разговариваю, а он вдруг закашлялся — и кровь на губах... Надо здоровье отца беречь, он столько для всех нас сделал хорошего, обидно будет, если до мировой революции не доживет. А ты еще, бедовая голова, его своими чудачествами изводишь. Пробил бы черепок Саше Подгоркину, чем бы дело кончилось?
