Рано утром мы выехали из Ялты. Рита сидела впереди со своим, как она его называла, Сержем, а я, Петя, Варя, Таня, Лиля и Кира разместились в большом салоне «мерседеса». Мы распевали песни и всю дорогу громко смеялись. Был замечательный солнечный день — то время, когда лето в своем начале еще сочное и не утомлено жарой. И оттого все мы тоже были какие-то свежие и бодрые, будто промытые теплым июньским дождем.
Мы поехали через Ай-Петри. Там, на вершине, выпили травяного чая с пахлавой. Небо и море внизу так соблазняли, что Кира даже предложила: «А давайте спустимся по канатке в Ялту! А в Бахичасарай поедем в другой раз…» Серж ухмыльнулся, а все другие сделали вид, будто не слышали ее предложения. Соблазн был так велик, что если начать раскручивать эту тему, то и правда никакого Ханского дворца сегодня нам не видать. Впрочем, задержались мы ненадолго. Хаотичное нагромождение ларьков и недостроенных зданий портило общее впечатление от места и заставило нас поспешить продолжить свой путь.
Серж оказался лихим водителем. Когда мы спускались с горы по лесному серпантину, добрую половину автобуса безжалостно мутило, даже приходилось пару раз останавливаться. Но, к счастью, все обошлось без последствий.
В Бахчисарае черепичные крыши и невысокие башенки минаретов — приятная пряничность. Зайдя внутрь, мы все произвольно разбрелись по лабиринтам залов Ханского дворца. Иногда в саду я встречал Сержа, фотографирующего Риту на фоне роз, пару раз в залах видел Петю и Варю. У знаменитого Фонтана слез я застал Таню с подругами. Девушки удивленно улыбались.
— Егор Степанович, — сказала мне Таня, — мы всегда думали, что будет мощный фонтан, а тут еле капает. Вон, Лилька даже не заметила его вообще.
— Я смотрю на него в упор и спрашиваю у девочек, а где фонтан? — смеялась Лиля.
Нам понравилась резиденция Малой Порты: уютно, ненавязчиво роскошно, по-восточному колоритно.
Успенский пещерный монастырь поразил низкими сводами и белоснежной аскетичностью. Уместившись в складке скалы, он казался охваченным особой заботой и наивысочайшим покровительством, как будто в случае опасности каменная морщина могла вдруг разгладиться и укрыть всех нуждающихся в защите.
Летом кажется, что бесконечно будет тепло и солнечно, что сколько угодно можно будет купаться в море и радовать себя ягодами и фруктами. И еще летом кажется, что ничего никогда принципиально не изменится. Но это не так, особенно на Южном берегу Крыма.
Зимой на Южном берегу резко все менялось. Нигде прежде я не ощущал такой значительной перемены. Бесконечный летний праздник сменялся холодом и одиночеством, заставляющими жаться к другим или с головой закутываться в плед и подтягивать ворот свитера ближе к голове. Создавалось впечатление, что все, кто мог, убежали в свои теплые квартиры, а в Крыму остались лишь те, кому и деваться некуда. В эту пору на ум приходил исход белой армии из Крыма, который случился в похожее ноябрьское предзимье, — так же уныло и безнадежно. Как известно, в той давней истории плохо пришлось тем, кто уехал, но тем, кто остался, было еще хуже. И я ощущал себя таким оставшимся, оказавшимся один на один с надвигающейся неизбежностью. С ноября по март настроение «в Макондо идут дожди» явно преобладало и казалось мучительно долгим. Устанавливалось что-то затяжное, сырое, ветреное, хмурое. Особенно нестерпимо было в ноябре, когда внезапно опускались холодные ранние сумерки и внутри поселялся какой-то страх, отвлечься от которого было невозможно.
В эти полгода я постоянно нырял из одной простуды в другую, будто мой организм что-то не хотел принимать. Добрая половина моей тумбочки благодаря заботам тети Маши на это время превращалась в аптекарский склад с таблетками, леденцами от горла, сиропом от кашля, горчичниками и всем таким подобным. В моей комнате на последнем этаже было довольно прохладно зимой, а во время шторма стоял настоящий холод. Тогда я надевал на себя половину своего теплого гардероба, чтобы выйти на балкон к холодильнику.
С приходом зимы Ялтой начинала править эстетика запустения, которая, в общем, здесь была всегда, просто лето ее расцвечивало жарой, ярким солнцем, зеленью и цветами, а зима срывала весь этот грим. И тогда обнажались ржавчина, щербатый асфальт, недострои и кошачье дерьмо на дорогах. Особенно уродливым казался вид мисок с едой для кошек. Заветренные, разбросанные вокруг них остатки пищи вызвали тошноту. А еще этот запах кошачьей мочи… После Ялты все кошки мне стали противны.
Не побоясь показаться инфантильным, признаюсь, что в эти дни меня спасало пирожное «картошка», которое я регулярно покупал в «Черноморце». Я варил себе кофе, включал фильмы Вуди Алена, Романа Полански, Роберта Олтмена, Уэса Андерсона или еще кого-нибудь из своего огромного списка и доставал любимое лакомство. Я напоминал себе хомяка в норе, который радуется, что у него тепло, безопасно и есть, что погрызть.
Жизнь нашего Дворца тоже переходила на зимний режим. Из-за того что поздно светало, рано темнело, а днем часто было пасмурно, в кабинете долго горел электрический свет, от которого сильно уставали глаза. Мы включали кондиционер на обогрев, чаще кипятили чайник и почти не выходили на балкон, кроме курильщиц — Риты и Ванды. Капралова почти всегда приводила с собой Эльвиру. Нам не нравилось это, равно как и сквозняки, которые неизменно при этом возникали, но нашему кабинету все же повезло — здесь было теплее, в отличие от Дворца в целом, который протапливался откровенно плохо. Весь Дворец делался зимой на редкость неуютным, а в одном его крыле, как раз где размещался кабинет Капраловой, во время резких похолоданий было настолько зябко, что там нельзя было находиться без верхней одежды. Это объясняло, почему именно зимними вечерами, запершись в кабинете, Ванда и Эльвира так усиленно налегали на коньяк.
Однажды в февральскую субботу мне позвонил Горовиц и сообщил, что ему срочно понадобилась книга, которую он мне одолжил еще осенью. Лил дождь, дул противный пронизывающий ветер, а пасмурное небо заставляло с самого утра держать включенным свет в комнате. Мне ужасно не хотелось тащиться на другой конец города, но, по словам директора, книга оказалась ему нужна именно сегодня, сейчас.
Я никогда не был у него прежде. Со своей женой Горовиц занимал двухкомнатный номер в бывшем пансионате, теперь оборудованном под ведомственную гостиницу. В каких-нибудь восьмидесятых этот пансионат наверняка считался образцом советского курортного комфорта. Теперь же он заметно осунулся, потускнел, и сдоба его роскоши осела, как продавленные кресла и диван в фойе. На ресепшене я сказал, к кому иду, почему-то в полголоса. Администратор молча кивнула, лишь на минуту оторвавшись от своего вязания, чтобы смерить меня взглядом. Здесь было тихо так, как будто все давно уехали, и причем безвозвратно.
Лифт не работал, и я поднялся на третий этаж пешком, где меня мрачно встретил длинный коридор. Нет, он не был темным, напротив, одна его сторона представляла череду высоких окон, но несмотря на это коридор был очень неприветливым и даже тревожным. Тщательно вычищенные пылесосом красные дорожки пахли старостью, а растения на подоконниках казались давно забытыми и неухоженными. Все это отдаленно напомнило наш Дворец. Я обратил внимание, что тишина тут сделалась еще слышнее. Она звенела в ушах, как в легендарном кубриковском «Сиянии». И я, должно быть, поддался этому внезапному беспокойству, потому что вдруг почувствовал себя очень неуютно здесь, как на открытом «пупке», совершенно уязвимым для того опасного, что, как подумал я тогда, несомненно обитало в этих стенах. Меня охватило желание поскорее исчезнуть из этого места, но тут я понял, что забыл, в каком номере живет Горовиц. Звонить было стыдно, спускаться к администратору — неловко. Вместо всего этого я принялся тихонько подходить к двери каждого номера и, затаив дыхание, прислушиваться к потусторонним звукам, надеясь услышать подсказу.
