— Нет! — Я злобно кинул трубку.
Тут же — снова звонок. Выходит, не обиделась? Или — то новая уже, еще не обиженная?
— Алло.
— Ты чего там? — Голос женский, но грубый. — Залупаешься? Сейчас огребешь!
Выселять будут? Или так убьют? Трубку повесил. Снова звонок!.. Соглашаться? Представил вдруг, как Нонна лежит, в душном пенале.
Стал розетку искать, чтобы выдернуть. Но где же она? Столом, умники, задвинули. Встав на колени, яростно дергал стол. На третий дерг он вдруг поддался легко и чмокнул прямо углом мне в зубы. Сразу кинул туда язык… Шатается! Во, плата за честь — переднего зуба лишился! Но выдернул провод, как герой-связист! Укутал зуб в кошелек. И задремал спокойно. Пусть теперь только сунутся! Зуб за зуб!
Раньше бы обязательно вляпался в историю!
В чем сила несчастья — начисто выжигает всю дрянь.
Из Москвы не могли выбраться три часа, на выезде — пробки. Работают сотни машин, воздух аж сизый от бензина! Вздыхали с Бобом. Мы тоже, увы, вносим свою грязную лепту. Но мы хоть пытались что-то изменить!
Вырвались наконец на простор. Чуть вздохнули. Перелески, холмы. Ныряли с горы на гору, и наш железный коняга сзади ржал.
Ничего! Пока мы его тащим — а там, глядишь, он нас повезет!
— А денег я тебе все равно дам! — произнес Боб упрямо.
…Впервые заметил вдруг, что в больницу как-то уверенно иду. В одной из первых бесед доктор Стас высказал мнение, что нет у меня «морального веса», чтобы Нонну спасти. Есть у меня моральный вес! И к тому же — материальный! — пощупал карман.
Переобулся у входа в тапочки, повесил пальто, не спеша по коридору пошел. Самодовольно дыркой от зуба что-то насвистывал. Ранение как-никак! Стас с удивлением на меня посмотрел: так я еще тут не ходил. Я поклонился спокойно. «Зайдите… попозже», — Стас пролепетал. Я кивнул с достоинством. Хорошо с весом-то!
Глава 12
И дальше по коридору пошел. «Сколько можно белье вам менять?» — кому-то нянечка кричала. Тепло. Уютно. Последнее, в общем-то, на земле место, где ты еще можешь достойно себя показать. Не устраивать скандалов — мол, я не такой, как все! — а достойно все это принять. Чтоб сопалатники сказали: «Нормальный был мужик!»
Помню, когда я лежал… пошел однажды в туалет. Окна белым закрашены. На подоконнике больничные банки с намалеванными номерами. Посередине почему-то стремянка стоит. Мужики возле нее толкутся, как у стойки бара, на ступени ставят баночки-пепельницы. Дым — не продохнуть. Но тут дым как проявление их последней радости принимается. Последний уют. «Накурили, черти! — нянечка заглянула. — Поспелов! Ты тут?» Маленький, скособоченный мужичок неторопливо окурок о стремянку загасил, положил в баночку. Знал он, что это последний его окурок? Наверное, знал. «Тут я», — спокойно ответил. «Что тебя черти носят? На операцию иди!» — «Ну что, Поспелов? Поспел?» — сосед его усмехнулся. «Точно», — Поспелов сказал. И просто, обыденно вышел. И больше уже никогда никуда не входил. Нормальный был мужик! Такими, впрочем, полна курилка. В том числе и тут — из приоткрывшейся двери вместе с клубами дыма вырвался оживленный гвалт. Словно не больница, а дом отдыха.
Дальше — треск бильярдных шаров, стук костяшек домино. Хохот. Не ломаются люди. Женщины — вяжут, сплетничают, хихикают. Вот уж не думал раньше, что именно в больнице начну так человечество уважать.
Шел, вдыхая запахи. Полюби их. Может, и удастся еще и свежим воздухом подышать, недолго. Но последний твой воздух — вот. Третье дыхание. Дыши. Это — вполне достойное место.
О! Нонна навстречу идет, улыбается. Здесь не видел ее такой. Выслужил?
— Венечка!
Обнялись. Ощутил родные ее косточки. Отпрянула. Румяное, сияющее личико.
— Я сейчас, — как-то таинственно-радостно улыбнулась. Кивая — сейчас, сейчас! — скрылась в столовой. Ловко пронырнула в толпе больных — любовался ею, — вынырнула, в тоненькой ручке тарелку держала, с пюре и землистой котлетой. Начала наконец есть? Отлично! Значит, выберемся.
— Вкусно? — я на тарелку кивнул.
— А? — Она весело глянула на меня. — Тут у одной женщины собачка маленькая — ей несу!
Господи! Упала душа. Откуда тут — собачка-то? Сама она — маленькая собачка… до старости щенок.
Просто светилась счастьем! В палату вошли. Кивнула на мой тяжелый пакет с продуктами, сказала, улыбаясь:
— Став сюды.
Вспомнила любимую нашу присказку, ожила!
Однако появление ее в палате с тарелкой было нерадостно встречено. На койке у входа толстая девка повернулась к стене. На койке напротив седая аристократка тактично вздохнула, но все же, не удержавшись, сказала ей:
— Вы хотя бы старое выносили!
Да-а. Тумбочка и подоконник были заставлены тарелками с засохшей, протухшей едой. Ожила, стала двигаться — и вот!
— Ну хавашо, хава-шо! — весело дурачась, откликнулась Нонна. — Вот это, — сняла с подоконника одну тарелку, — сейчас унесу! — Все так же сияя, подошла к девушке у входа: — Скажите, это у вас собачка?
— Нет у меня никакой собачки! — рявкнула та.
— Извините, — доброжелательно произнесла Нонна. — Я вспомнила — это в другой палате! — Убежденно кивая, вышла с тарелкой.
— Ну, ты понял, нет?! — яростно повернулась ко мне девка.
— Надеюсь, вы поняли? — смягчила ее грубость дама. — Ваша жена… это ваша жена — или мама?.. Извините. Мы, конечно, уважаем ее возраст… и ее доброе сердце… и болезнь, но она делает наше пребывание здесь фактически невозможным. Вы чувствуете? — Ее ноздри затрепетали.
— …Да, — произнес я и стал, слегка отворачиваясь, составлять тарелки одну на другую. Но тут вошла Нонна.
— Оставь, Веча! — сияя все так же и даже больше, сказала она. — Сейчас я эту женщину встретила, у которой собачка, она скоро зайдет!
За ее спиной я встретился взглядом с дамой. Боюсь, что я смотрел умоляюще: только Нонна начала что-то чувствовать! Нельзя же это сразу давить? Дама вздохнула. Я обещающе поднял ладонь, что должно было, видимо, означать: уладим! Потом взял Нонну за руку:
— Пойдем.
— Ты уже уходишь? Я понимаю, понимаю! — закивала. — Если женщина та зайдет без меня — попросите ее подождать, — улыбнулась она соседкам. — Я ей все сама покажу! — произнесла она не без гордости.
Я кивнул соседкам, не глядя на них, и вывел ее за сухую, горячую ладошку. Нет, про собачку ей сказать я не в силах. Вон как радуется она. Мы шли за руку по коридору, встречая порой насмешливые улыбки: разнежились старички!
— Ну как вы живете-то там с отцом? — Она как бы сурово наморщила лоб, потом снова разулыбалась. Уж не огорчу я ее!
— Да ничего так… справляемся, — произнес я.
Она закивала:
— Ну конечно. Сейчас ведь все есть! — не без гордости проговорила она. — А вот когда мы еще в Купчине жили, ведь ни-чего не было! — Она покачала головой. — Помню, я Рикашке нашему мясо в столовой брала, какое-нибудь второе. Садилась за стол и незаметно так вытряхивала из тарелки в пакетик. Потом выдавальщицы заметили, прогнали меня.
Она тяжко вздохнула.
Да не только в Купчине мы жили так — и когда в центр переехали, тоже было нелегко. Помню прогулку с песиком первого января тысяча девятьсот девяносто какого-то года. Странно пустые, словно после атомной войны, центральные улицы. Ледяные тротуары, песик испуганно скользит, скребет коготками по льду. Ощущение конца жизни: все витрины абсолютно пусты, магазины закрыты. Тревога: ведь не сможем мы дальше жить! Каким образом? Денег нет, и неоткуда им взяться — старые издательства кончились, новые не берут. А все, чего еще нет в пустых магазинах, подорожает, как нам благожелательно было объявлено, в сто раз! Кажется, что улицы теперь всегда будут такими пустыми! И это мы с ней пережили! Возвращаюсь с собачкой домой, сопя в тепле носом. Нонна бодро говорит: «Нисяво-о-о!» И как-то все устраивается — благодаря ее легкомыслию, неприятию трудностей, — и так и не воспринятые нами, они отступают. Сколько «темных полос» весело проскакивали с ней. Эту — проскочим?
Мы доходим до двери.
— …Давай теперь я тебя провожу.
Мы идем обратно, к ее палате.
— Ну… — Я встряхиваю ее, как бы шутливо впихиваю туда, заглядываю сам и, сделав дамам прощально-успокоительный жест, исчезаю.
Медленно иду по коридору обратно. Конечно, тяжко ей здесь! Но… окажись она дома — быстро какая-нибудь «собачка» заведется и у нас. Она и сама «собачка», я вздыхаю. Маленькая собачка до старости щенок.
Я протягиваю руку к пальто на вешалке, и тут кто-то дергает меня сзади. Я быстро оборачиваюсь. Она. Прилив счастья: сегодня еще раз увидел ее! Лицо ее вдруг сморщивается беззвучным плачем.
— Они меня все время ругают! Я не могу больше. Забери меня отсюда! Я хочу домой!
Я прячу ее в объятьях, глажу жиденькие волосики на голове. Слезинки ее жгут сквозь рубашку.
