— Ну что ты? Что ты? Конечно, скоро я тебя заберу! А ты как думала, а? Что я здесь тебя, что ли, оставлю? Отвечай! Ну? — отстранив, шутливо встряхиваю ее за плечи.
— Пра-д-ва? — согласно нашему семейному жаргону переставляя буквы, доверчиво спрашивает она.
— Ну! — Я встряхиваю ее еще сильнее. — Давай! — шутливо отпихиваю. В слезинках уже светится улыбка. Сжав и разжав поднятый кулак, я выхожу.
Троллейбус словно заблудился — за окнами, кроме пушистых белых хлопьев, не видно ничего. Первый снег в эту осень — и сразу такой! Сколько же их, этих нежных снежинок? Покрыли чистым, пушистым снегом все пространство и летят, и летят, словно показывая нам неисчерпаемость высшей милости, которой хватит на всех и на всё. Да, похоже, я сильно ослаб за последнее время, если обычный снег доводит меня до слез.
Растрогавшись, я даже проехал мимо дома. Спохватясь, разжал уже сомкнутые челюсти троллейбуса и выскочил у Эрмитажа. Челюсти, брякнув, снова сомкнулись за моей спиной. Не было видно ни широкой Дворцовой площади, ни темной Невы — лишь высокий снежный шатер вокруг. Я поднял к снегу лицо. Оно стало мокрым и, как ни странно, горячим. После долгого отчаяния и пустоты — вдруг такая белая милость, легкая, очевидная и щедрая связь с небесами. Сквозь снежинки я разглядел золотого ангела, летящего над Петропавловкой. Потом справа стало проступать что-то светлое и широкое. Откуда это свечение? А! Это Эрмитаж, освещенный прожекторами, вделанными прямо в мостовую. Вот первый прожектор. Светящийся и даже теплый квадрат под слоем прозрачного снега. Я протянул руку — она осветилась, ладонь почувствовала поднимающееся тепло. Ну вот. Я слегка задохнулся…Сейчас! Я встал на краю свечения, потом, присев, зачем-то смел снег с уголка толстого квадратного стекла. Потом, воровато оглянувшись, стал коленом на теплое стекло и, глядя на ангела в небесах, быстро перекрестился. «Господи! Помоги ей! Ведь она же хороший человек. Ты же знаешь! Клянусь — больше не обращусь к тебе ни с одной просьбой, но буду помнить тебя всегда!» Постояв на колене, перекрестился еще раз. Потом неуверенно поднялся. Стряхнув снег с брючины, поглядел в небо. Может быть, мало? Снова опустился и перекрестился еще раз. «Хорошо?» — глянул вверх, потом поднялся, повернулся, пошел. Я шел через большой снежный дом к нашему дому. У арки остановился. Медлил уходить. Такого больше уже не будет. А что я сделал? Попросил: «Помоги!» Какое-то бесконечное задание — даже неловко. Надо как-то сузить, облегчить Ему — у Него столько всего! Я глубоко вдохнул, глянул вверх. «Помоги… оказаться ей дома! Все остальное — я сам. Хорошо?» Постояв, ушел в арку.
Дома я откинул подушку, взял ее аккуратно сложенную старенькую ночную рубашку, быстро поцеловал. Наши очки, обнявшись, лежали на подоконнике.
(Окончание следует.)
Юрий Кублановский
На обратном пути
Кублановский Юрий Михайлович родился в 1947 году в Рыбинске. Окончил искусствоведческое отделение истфака МГУ. С 1982 по 1990 год был в эмиграции. Поэт, эссеист и критик. Живет в Переделкине.
Арион
Верно, вышли мы все из воды,дети смысла и абракадабры,раз за скромные наши трудыне впервые нас взяли за жабры.Где же ты, драгоценная, днесьсо своим нехолодным оружьем,из которого главное — смесьпроницательности с простодушьем.Разреши при раскладе такоми агоньи свечного огаркадавний спор речника с моряком:что надежней — челнок или барка?Я и сам Арион, под скалойночевал на песке вместо коек,уцелевший в рубахе сыройпосле всех передряг и попоеки, пусть худо, сберегший кадастрволн и суши, раскатанной в дали.Нас посадские ежики астрна осенние прииски звали…Я на корке родимой землиудержаться покуда умею.И тревожно сигналит вдалибакен синей лампадой своею.
* * *
В пелене осеннего молокахорошо бы, выровняв аритмию,генным кодом старого черепкаразживиться и воссоздать Россию.Чтобы стала снова такой, как досвоего позора, конца, итога.Чтобы было так же окрест седо,но мерцала маковками Молога —ведь еще потопа не ждет никто,хоть полкан поскуливает с порога.Я бы начал на ночь читать внучкамсвод законов или земли кадастры,прижимая к влажным платок зрачкам,на взъерошенные любовался астрыи неистощимые облака —неужели все это дубликаты.И уж знал бы, Родина, как хрупка,а по-своему и права ты!Или это конспиративный свист,или кто-то плачет всю ночь в подушку…И несет за пазухой террорист,словно семгу, в промасленном свертке пушку.
Источник
…Чем листья зыбистей, слоистейи вовсе занесли крыльцо,тем интенсивней, золотистейстановится твое лицо.Хоть на запястье бледен все же,когда ты в куцем свитерке,со свастикой немного схожий,едва заметный след пирке.И нестеровская с цветнымивкраплениями серизнанавек с роднымивозвышенностями и инымипространствами сопряжена.…Когда в приделе полутемномвдруг поднял батюшка седойказавшееся неподъемнымЕвангелье над головой,мне вдруг припомнился витииядоточивого навет:заемный, мол, из Византиифаворский ваш и горний свет.Пока, однако, клен и ясеньпылают тут со всех сторонв соседстве сосен,источник ясен,откуда он.
* * *
Не мни меня своим:в пенатах обветшалыхя лишь сезонный дымнад кучей листьев палых.И, пристрастясь стучатьпо клавишам на даче,я стал все меньше спать,а бодрствовать тем паче.Так разом стар и мало том, что сердцу ближе,когда-то тосковалИван Шмелев в Париже.И, слушая гудки«пежо» на всех развилках,он видел ноготкии астры на могилках…Давно земли чужойя вдосталь нахлебался.Один пришел домойи здешним рощам сдался.Я не из тех лисиц,что тут метут хвостами.А ты поверх границодна из редких птиц,зимующая с нами.Верней, сегодня яне просто нота лада,а часть небытия,костра и листопада.
Огарок
В своем же воске утопая,агонизирует огарок,чей острый язычок, мигая,то тускл, а то чрезмерно ярок.Под водный шелест, будто бобик,то спишь, то зенки даром лупишь,то астр у бабки синий снопикза несколько десяток купишь.В родных широтах, жив курилка,то о подружке грежу, каюсь,то болью в области затылкас отдачей в позвоночник маюсь.Упертый в зыбь в оконной раме,я лишь одной цезуре предан.Я предан старшими друзьями,но путь мне прежний заповедан.Не дожидаясь передышки,вновь выхожу в наряд бессонный.Вот так снимает со сберкнижкистаруха вклад свой похоронный.Судьба дозволила зажиться,хоть я бирюк, а не пиарщик.Вот так решается зашитьсякакой-нибудь пропащий сварщик…Париж через двадцать летКаждый, кто видел Париж,помнит, наверное, прополиграфию афишв сводчатом старом метро.Всюду грустила Катрини ухмылялся Жерар.Тоже и я господинбыл, навещающий бар.Схожих с тобою точь-в-точьнынешней — много тогдаот Ярузельского прочьполек бежало сюда.Катастрофически тутбыстро дурнели они.В общем, мемориев ждутте баснословные дни.…Вновь сквозь стекло стеаринманит из тусклых глубинужинать; я уже стар.Та же повсюду Катрин.Тот же повсюду Жерар.Но, тяжела налегке,жизнь ощущается какростовщиком в кулакецепко зажатый медяк.
24. XI.2002.
* * *
Жизнь прошла, вернее, пробежалав стороне — пространства визави,из которой выдернули жалонапоследок жертвы и любви.Дело даже не в цене вопроса,пресловутом бегстве с корабля…Как с тобою нынче без наркозапоступили, отчая земля.Но ярчают, скрашивая дни нам,гребни рощ окрестных; на поклевк начинающим буреть рябинамприлетело много воробьев,видно, тоже попривыкших к вониторфяных распадков в сентябре.И тоскуют скрипки Альбинониу меня в нетопленой норе.
На обратном пути
И стану просто одной звездой.
