— А что я должна была сказать?
— Тоже считаешь, что женщина должна подчиняться мужчине, сидеть дома, не работать?
— Мир как стоял, так стоит. Что ему до моего мнения?
— Ладно, но ведь после свадьбы ты чем-то планируешь заниматься? Думаешь, Франко тебе позволит…
— Франко — человек щедрый, он обо мне позаботится, — перебиваю я.
— Щедрый, скупой — мы разве об этом? Я, к примеру, только после училища решу, работать мне учительницей или заняться фотографией. Или, может, вообще уехать в большой город и стать там депутатом, как Нильде Йотти…
На пустынном шоссе слышны только наши шаги, да ещё ползёт в нескольких метрах позади автомобиль с выключенными фарами.
— Тем лучше для тебя, — я беру её под руку. — И для синьора Йотти, если он не возражает…
— Синьор Йотти? Это кто ещё?
— Ну, муж этой самой Нильды, которую ты вечно поминаешь.
— Нет никакого синьора Йотти, она не замужем, — смеясь, объясняет Лилиана.
— У кого нет мужа, у того нет дома, — отвечаю я словами матери.
Лилиана качает головой, хмурится, потом останавливается, глядя на меня с таким недоумением, будто я осла посреди кухни не заметила:
— Ты же в школе умнее всех была! Неужели хочешь кончить домохозяйкой, как все прочие девчонки из Мартораны?
Правила для женщин таковы: выйти замуж, завести детей, приглядывать за домом — мысленно повторяю я. Правила для мужчин таковы… За спиной вдруг раздаётся рычание. Я вздрагиваю, оборачиваюсь, но это всего лишь ползущий за нами автомобиль сворачивает на боковую улицу.
— Это не ветер в голове, ты не думай, — поспешно говорю я.
У поворота наши дороги расходятся: Лилиана живёт на другом конце города, у самого моря, где теперь начинают копать котлованы под новые дома. Вдалеке снова взрыкивает автомобиль, и я чувствую, как по спине бегут мурашки.
— Живот прихватило. Ты не могла бы ещё немножко со мной пройти?
Мы торопливо сворачиваем на грунтовку, а возле отцовского участка уже почти бежим. В доме горит свет, но сам он стоит у курятника — на коленях, обхватив голову руками, молча разглядывая пустую клетку. Рядом с ним Златка, Розочка и две другие курицы, все бездыханные.
— Что случилось? — спрашиваю я, опускаясь коленями в мягкую траву. Он только головой качает. Тогда я протягиваю руку: — Пойдём в дом, па!
— Пожалуй, нет, — отвечает он, оглядев сперва пустой курятник, потом лежащих на земле кур. На сей раз даже мать не станет ворчать на нас по-калабрийски: вокруг нет и следа жёлтой краски.
Мы встаём в круг, как на поминках.
— Это я виновата, — шепчу я подруге на ухо, но отец слышит.
— Птичий грипп, — морщится он и уходит в дом.
Вскоре выходит Козимино, берёт Лилиану за руку:
— Я тебя провожу.
И Лилиана не возражает, послушно принимая его защиту. Она тоже знает, что мы, мужчины и женщины, вовсе не одинаковы.
33.
— Один, два, три, четыре и… пять! — отсчитывает синьора Шибетта. Мать выкладывает засахаренный миндаль горкой на вышитой салфетке, добавляет картонку с витиеватыми буквами: «Олива Денаро и Франко Колонна». Затем передаёт салфетку Милуцце: та стягивает края ткани белой ленточкой, которую обрезает острыми ножницами. Мне нравится видеть наши имена рядом: эта колонна словно становится мне опорой.
Мы с Шибеттами-младшими продолжаем вышивать. Сегодня меня вместо деревянной лавки усадили на диван, между ними двумя.
— Передавай привет сватье, Амалия, — цедит развалившаяся в кресле синьора, отсчитывая следующую порцию миндаля. — Как увидитесь, разумеется.
Мать поджимает губы: с родителями Франко мы ещё не встречались.
— На ваше счастье, живя в столице, они могли пропустить мимо ушей некоторые… гм… подробности, — продолжает свои колкости Шибетта-старшая.
— Как говорится, глаза не видят — сердце не болит, — вставляет дородная дочка.
Её тощая сестра, бросив шитьё, зажимает обеими руками рот, но смех всё равно слышен.
— Впрочем, в замужестве за слепым есть и свои преимущества, — продолжает дородная. — Он о стольком не узнает…
— Ладно тебе, он же слепой, а не глухой, — возражает Мена.
Одна Милуцца поглядывает на меня сочувственно.
— А верно говорят, Олива, будто он на киноактёра похож? — спрашивает она, чтобы хоть как-то сменить тему.
— На «красавчика Антонио», — подсказывает Мена.
— Мои дочки в кино не ходят, дурное это занятие, — подчёркнуто строго бросает мать. — Разве что афиши на площади видели.
— Конечно-конечно, — сразу идёт на попятный дородная, — я и сама сюжет только по слухам знаю…
— Остаётся надеяться, что темперамент у твоего супруга не такой вялый, — вставляет тощая, на сей раз даже не пытаясь скрыть смех.
— А даже коли и так, Олива, велика ли важность? Он тебя берёт практически без приданого, ты же, напротив, становишься баронессой, — добавляет синьора. — Учитывая историю, в которую ты впуталась, стоит поблагодарить святую Риту…
— Святая Рита помогает отчаявшимся, — заявляю я, не отрываясь от салфетки. — Мы с Франко женимся по любви, а вовсе не от отчаяния.
Сёстры умолкают. Слышен только материн кашель, так похожий на смех.
— Любовь! — раздражённо бросает синьора Шибетта. — Какая нынче молодёжь романтичная пошла, верно, Амалия? Родителей надо слушаться, вот что! Небось Патерно и слова отцу поперёк не сказал, когда тот его из города вышвырнул! До чего же всё-таки эти нувориши самонадеянны! Поди пойми, кого он за сына прочил, — может, принцессу? А как узнал, что тот глаз на бесприданницу положил, даже наследства лишить грозился. С другой стороны, от этого юнца у него одни несчастья, от крови его горячей. Да только ежели такое дело, уже ничего не попишешь: знай дочерей запирай.
— Нос из дому показала — считай, пропала, — кивает дородная.
— Сегодня перед ним красуешься, завтра — конечно, у парня слюнки потекут, — добавляет тощая. — Сперва голову вскружила, а после от ворот поворот, вот он злость-то и вымещает. Нужно уметь себя в руках держать.
— На моей дочери греха нет, — вмешивается мать, прервав наконец молчание. — Олива только в том и виновата, что у неё достоинств многовато… и поклонников тоже, — добавляет она, с ехидной улыбкой поглядывая на Мену и Нору.
На этом разговор обрывается. В гостиной слышно лишь, как один за другим выскальзывают из материных пальцев засахаренные орешки, с глухим стуком падая на салфетку. Когда мы уходим, нас больше не приглашают читать розарий и не поручают шитья. Мать годами молча сидела на деревянной лавке, а сегодня всего из-за одной фразы потеряла свою лучшую клиентку. Это её подарок мне на свадьбу.
Мы под ручку идём к дому, а когда сворачиваем на грунтовку, видим, что навстречу, размахивая руками, бежит Козимино.
— Нам огород засолили! Мы с папой с рынка вернулись, глядь — всё водой залито.
— Боже милосердный! — отшатывается мать. — Что же это делается? Как?
— Мешок соли бросили в колодец, а после залили огород! — он опускает покрасневшие глаза, вытирает руки о штаны. — И ведь никто ничего не видел! В беде нас бросили!
34.
— В каком это смысле «отложить»? — вопит мать.
— Успокойся, Амалия, — пытается урезонить её Неллина, понижая голос.
— И узнать об этом я, конечно, должна вот так, прямо посреди рынка, за две недели до свадьбы?
— Но ведь новости совсем свежие, — оправдывается та. — Я сама только утром узнала. Колонна сообщили, что состояние баронессы ухудшилось. Стоит ли совмещать свадьбу с соборованием? Я как раз шла к вам домой, чтобы всё рассказать, но увидев тебя на улице…
Мать трёт глаза рукой, не в силах даже выругаться по-калабрийски: нехорошо, на людях-то.
— Он должен был сообщить нам лично. Как в наш дом на помолвку приезжал, так и сейчас должен был сам обо всём рассказать.
— Единственный сын, Амалия! Да он от материнской постели не отходит! — объясняет Неллина, уводя нас на пустынную улицу, подальше от толпы. Я тащу мать за руку, будто капризную девчонку.
