«Синьоры сегодня не принимают, — поспешила сообщить она. — Зайдите на следующей неделе».
«Спасибо, но, пожалуй, нет», — ответил отец, не двинувшись с места.
— Итак, чего ты хочешь? — спрашивает мать. — Обычно заказывают флёрдоранж, но ты можешь на свой вкус выбрать.
Я изучаю прилавок, не в силах определиться: не привыкла знать, чего хочу.
— У нас есть розы, пионы, каллы, жасмин… — подсказывает цветочник.
— Только не жасмин, Бьяджо, — говорю я, сразу вспомнив сладковатый запах заложенной за ухо веточки, белые брюки, перепачканные апельсиновой мякотью, свист с улицы, глаза, следившие за мной, руки, прижимавшие на празднике, и голос в кондитерской, заставивший меня вздрогнуть. — Мне бы хотелось ромашки.
— Ромашки? Да ведь это полевые цветы, разве ж они для свадьбы? Что скажете, Бьяджо?
Кажется, мы с отцом ждали за дверью целую вечность.
«Мне стыдно, па», — заскулила я наконец.
«Мне тоже поначалу было стыдно. Из-за шляпы, — пожал плечами отец, приглаживая волосы. — А потом я сказал себе: Сальво, не по своей воле входишь ты в дом этих синьоров с непокрытой головой. Так чего же тебе стыдиться? Стыдно должно быть тому, кто испортил твою шляпу. И этим вот синьорам, которые боятся, как бы их вещички тоже кто-нибудь не испортил».
Последние слова он произнёс, нарочито медленно и громко, чтобы их услышали, как раз в тот момент, когда горничная-блондинка объявила: «Можете войти».
Пройдя через прихожую, мы оказались в большой зале, где нас уже встречала весьма элегантная дама, за которой скрывался мужчина, низенький и лысый.
— Флёрдоранж подойдёт, — уверенно заявляет мать цветочнику. — А ромашками украсим причёску. Ты счастлива, Оли?
Счастлива ли я? Сегодня мне шестнадцать, и на следующей неделе я выхожу замуж. Через год Лилиана станет учительницей, а городская газета уже купила несколько её фотографий. Я не сомневаюсь, что счастлива. Похоже, это вообще единственный способ быть счастливой.
— На сегодня тоже нужны цветы. У неё же день рождения, — мать двумя пальцами приподнимает мой подбородок, словно демонстрируя нечто ценное. Похоже, ценность женщины зависит от мужчины, который просит её руки.
— Что до цветка на день рождения синьорины, пусть это будет мой подарок… Если, конечно, позволите, — и Бьяджо, протянув мне алую розу на длинном стебле, разводит руками: — У нас без обману.
«Приятно видеть, что синьора снова в добром здравии», — проговорил отец обычным невозмутимым голосом. И в этих словах не было ни гнева, ни иронии.
«Милостью Господа нашего», — молитвенно сложив руки, скривилась мать Франко, отчего заметнее стали морщинки возле глаз.
«Что ж, я этому только рад, — продолжал отец. — Смею надеяться найти Вас столь же крепкой и в день свадьбы, о котором было условлено».
Синьора поджала губы, словно не желая выпускать наружу слова, теснившиеся на языке.
«Здоровье моё, — пробормотала она наконец, — подорвано тревогами и печалями, что меня терзают, и особую боль мне причиняет зародившаяся в последнее время дружба между нашими детьми. Для меня очевидно, что ввиду разницы в происхождении взаимопонимание между двумя семьями затруднено. И если вы уже пообещали свою дочь другим, несправедливо, что расплачиваться за это должны мы. Я не имею обыкновения выпроваживать посетителей, и всё же должна со всей любезностью попросить вас покинуть мой дом», — тут она на миг возвела глаза к небу, после чего смерила отца недовольным взглядом, словно подчёркивая его ничтожность. Лысый муж помалкивал — вероятно, по привычке.
— Осторожнее с шипами, — предупреждает мать. Мы идём через площадь, приковывая к себе взгляды, но на сей раз за спиной никто не шушукается: в этих взглядах восхищение, и мне впервые в жизни кажется, будто мать мною гордится.
«Я, со своей стороны, имею обыкновение держать данное слово, — ответил синьоре отец. — Франко обещал жениться на моей дочери. Если он передумал, то должен сказать это сам».
Франко вошёл в гостиную бледный, взъерошенный, в домашней светло-коричневой куртке и мягких кожаных туфлях. Теперь он вовсе не напоминал «красавчика Антонио» — скорее кого-то из кинозвёзд категории «несчастных влюблённых».
Меня подвели к нему.
«Франко…», — я закрыла глаза, ожидая, что его пальцы, как в тот, первый день за сараем Пьетро Пинны, коснутся моего лица. Но он, сунув руки в карманы куртки, молчал, даже не двигался.
Неужели это и есть та колонна, что должна была стать мне опорой? Те руки, что должны были удержать?
«Пойдём, па», — пробормотала я, направляясь к двери.
«Олива, подожди, — за спиной послышалось шарканье туфель. — Моя мать, как видите, выздоровела, — дрогнувшим голосом прошептал Франко. — Других препятствий нет».
Больше он ничего не добавил. Слова любви, вздохи, взгляды существовали только в Лилианиных журналах. Права была мать, не желая держать их в доме.
Возвращаясь тем же автобусом, мы всю дорогу молчали: на сей раз отец не позволил тряске развязать свой язык. Он поглядывал в окно и время от времени дремал, склонив голову мне на плечо. Досадовать было не на что: жених вернулся. Теперь не хватало только шляпы.
— Оли, я вот что вспомнила: нужно зайти к синьоре Шибетте, она снова за мной послала, говорит, работа срочная, — мать, остановившись на полдороге, поправляет мне выбившуюся из косы прядь и разворачивается. — Прибавь-ка шагу, мигом обернёмся.
— Брось, ма, — отвечаю я, — ступай лучше к Шибетте сама. А я домой.
— Одна? В такой час?
— А что, украдут меня?
— Слухи пойдут, Оли, ты ведь такая красавица стала, — мать чуть отступает, словно желая лучше меня разглядеть, потом, откашлявшись, сбрасывает кружевную шаль. — Вот, возьми, вечером сыро, роса падает. И чтобы прямо домой! Да смотри не уколись, — добавляет она, протягивая мне розу.
Накинув шаль на плечи, я словно оказываюсь в её объятиях. Иду, держа розу двумя пальцами.
— Олива, Оли! — кричит она вдруг через всю улицу. — Будь осторожна!
37.
В детстве мы с Козимино всегда праздновали день рождения вместе, каждое второе июля становясь на год старше: пять лет, шесть, семь, восемь… А мать отмечала наш рост на дверном косяке, подписывая карандашом имена и дату. Потом мы принялись расти вразнобой, и метки наши совпадать перестали: он с каждым днём рождения прибавлял несколько сантиметров, я — несколько лет. Так что сегодня, когда нам обоим по шестнадцать, он на десять сантиметров меня выше, а я — на десять лет его старше: выхожу замуж, скоро стану хозяйкой в доме, потом матерью. Он же по-прежнему мальчишка, ошивающийся с приятелями возле бара. Время для меня шло быстрее — и быстрее истекло.
Улицы в эту пору безлюдны. Я крепче стискиваю розу, стараясь не уколоться о шипы, запахиваю шаль. С ромашками проще: они лишь дают ответы на вопросы влюблённых, а боли не приносят. Чем дальше от площади, тем пустыннее, и я жмусь к стенам домов, чтобы по крайней мере слышать голоса, доносящиеся из открытых окон.
Из переулка выходит человек, пристраивается следом. Услышав шарканье подошв по асфальту, я не оборачиваюсь — только ускоряю шаг и кошусь по сторонам, высматривая хотя бы одно знакомое лицо. Rosa, rosae, rosae, вертится в голове, rosam, rosa, rosa. Шарканье приближается. Rosae, rosarum… Вдали показывается автомобиль, он тормозит как раз на пересечении с грунтовкой, которая приведёт меня домой. Внутри моложавый мужчина и светловолосая женщина, должно быть, муж и жена. Они озираются, потом смотрят на карту. Я тоже останавливаюсь, переводя дыхание. Идущий следом мужчина, поравнявшись со мной, кивает и поспешно скрывается за углом. Я узнаю его: это дон Сантино, отец Тиндары, тесть по переписке. Хлопает дверца. Вышедшая из автомобиля женщина, знаком подозвав меня, спрашивает:
