Не раздумывая более, Израиль сбросил одежду сквайра и облекся в наряд чучела, предварительно не без труда вытряхнув солому, которую солнце и дождь, постоянно сменяя друг друга, давно уже превратили бы в прах, если бы ее не склеивала липкая плесень. Но как он ни старался, в подкладке куртки и в штанинах все же осталось достаточно гнилых соломинок, чтобы вызывать нестерпимый зуд.
Теперь ему предстояло разрешить важнейший нравственный вопрос: что делать с кошельком? Можно ли назвать присвоение кошелька при подобных обстоятельствах воровством? Хорошенько все обдумав и не упустив из вида, что покойный помещик не успел выплатить ему обещанное вознаграждение за доставку депеш, Израиль пришел к выводу, что может со спокойной совестью считать эти деньги своими. И каждый милосердный судья, несомненно, согласится с ним. Да и что еще было ему делать с кошельком? Вернуть родственникам? Безумная опрометчивость! Подобная непонятная честность могла бы привести лишь к одному: его арестовали бы либо как беглого военнопленного, либо как грабителя. Одежду же сквайра, его платок и очешник следовало уничтожить незамедлительно. Израиль направился к соседнему болотцу, утопил все это в трясине, а сверху набросал комья сырой земли. Затем он вернулся на пшеничное поле, сел, укрывшись от ветра за большим валуном ярдах в ста от того места, где прежде торчало пугало, и принялся обдумывать, что предпринять дальше. Однако ночная прогулка после стольких тревог и бессонных ночей вскоре возымела свое действие, и на этот раз стряхнуть дремоту оказалось труднее, чем когда он отдыхал на стожке. К тому же, сменив одежду, он несколько успокоился. И вот почти мгновенно наш скиталец погрузился в глубокий сон.
Когда Израиль проснулся, солнце стояло уже высоко. Оглянувшись, он заметил вдалеке приближающегося работника с вилами, который, казалось, должен был пройти неподалеку от него. Наш искатель приключений тут же сообразил, что этот человек, несомненно, хорошо знает пугало, а может быть, и сам его соорудил. Что, если, заметив его исчезновение, он предпримет поиски и обнаружит вора, который столь неблагоразумно остался в такой опасной близости от арены своих действий?
Заметив, что батрак спускается в лощину, Израиль, едва он скрылся из виду, опрометью бросился к тому месту, где прежде торчало пугало, нахлобучил шляпу на самый нос, выпрямился, вытянул руку в сторону господского дома и, замерев в этой позе, стал выжидать дальнейших событий. Вскоре батрак поднялся на пригорок, приблизился и, замедлив шаги, бросил на Израиля внимательный взгляд, как будто у него была привычка проверять, не случилось ли чего с пугалом. Едва батрак отошел на приличное расстояние, как Израиль покинул свой пост и помчался напрямик через поля по направлению к Лондону. Однако на меже он задержался, чтобы посмотреть, ушел ли батрак, и к величайшему своему огорчению обнаружил, что тот следует за ним, видимо пораженный изумлением, о чем ясно свидетельствовали быстрота его бега и его жесты. Вероятно, батрак оглянулся прежде, чем Израиль догадался сделать то же. Израиль застыл на месте, не зная, как поступить. Но ему тут же пришло в голову, что именно неподвижность может оказаться наиболее спасительным средством. И, опять вытянув руку в сторону господского дома, он вновь замер и вновь стал выжидать дальнейших событий.
В этот раз, указав на дом, Израиль одновременно указывал и на батрака, который приближался именно с той стороны. Это обстоятельство внушило нашему скитальцу надежду, что столь грозное совпадение, пробудив в батраке суеверный ужас, заставит его обратиться в бегство, и поэтому Израиль еще сохранял некоторое хладнокровие. Однако батрак оказался не из трусливого десятка. Он уже миновал место, где прежде стояло пугало, и, окончательно убедившись, что оно непонятно каким образом перенеслось в другой конец поля, решительно направился к Израилю, очевидно, с неколебимым намереньем найти полное объяснение этой тайне.
Видя, что он приближается твердым шагом, держа вилы наперевес, Израиль решился на последнее отчаянное средство, чтобы пробудить в нем суеверный страх, и, когда батрак приблизился ярдов на двадцать, внезапно потряс сжатыми кулаками, оскалил зубы, точно череп, и принялся дьявольски вращать глазами. Батрак в растерянности остановился, поглядел по сторонам, поглядел вниз на молодые всходы, потом через поле на деревья, затем вверх на небо и, убедившись, что в окружающем мире за последние четверть часа не произошло никаких сверхъестественных перемен, упрямо пошел вперед, нацеливая вилы, точно абордажную пику, прямо в грудь непонятному существу. Убедившись, что его хитрость не удалась, Израиль поспешил принять прежнюю позу пугала и в который раз вновь застыл в неподвижности. Батрак, все замедляя шаги, так что под конец он уже еле передвигал ноги, приблизился к нему на три ярда и ошарашенно поглядел прямо в глаза Израилю. Израиль ответил ему суровым и грозным взглядом, но не пошевелился, рассчитывая, что его враг все же дрогнет. Однако тот медленно поднял вилы и направил один из зубьев прямо на левый глаз Израиля. Острие все приближалось к глазу, и вот Израиль, не выдержав подобного испытания, пустился наутек во всю прыть, так что рваные полы куртки развевались за его спиной подобно крыльям. Батрак тотчас кинулся в погоню. Израиль, мчась без оглядки, перескочил через какую-то изгородь и вдруг очутился в поле, где трудились человек десять работников, которые, узнав пугало — по-видимому, давнего своего приятеля, — только всплеснули от изумления руками, когда странный призрак шмыгнул мимо них, преследуемый по пятам человеком с вилами. Затем и они присоединились к погоне, но Израиль оказался самым быстрым и выносливым бегуном во всей компании. Оставив их далеко позади, он наконец укрылся в обширном парке, который был тут очень густым. Больше он своих преследователей не видел.
Израиль просидел в чаще до наступления темноты, а потом осторожно выбрался из парка и кое-как разыскал дорогу к жилищу добросердечного фермера, в амбаре которого получил первую весть от сквайра Вудкока. Разбудив фермера — время шло уже к полуночи, — он рассказал ему кое-что о своих недавних приключениях, благоразумно умолчав, однако, и о тайной поездке в Париж, и о том, что произошло в доме сквайра Вудкока. В эту минуту ему нужнее всего был ужин. Подкрепившись, Израиль спросил фермера, не продаст ли он ему свое праздничное платье, и тут же выложил деньги.
— Откуда это у тебя столько денег? — удивленно спросил фермер. — По твоей одежде не скажешь, чтобы с тех пор, как ты от меня ушел, тебе выпала удача. Ну, чистое пугало!
— Может, и так, — согласился Израиль невозмутимо. — Ну а все-таки, продашь ты мне свой костюм или нет? Бери деньги — и по рукам.
— Уж и не знаю, как тут быть, — произнес фермер с сомнением. — Дай-ка хоть на деньги поглядеть. Ого! Шелковый кошелек из дырявого кармана! Убирайся отсюда, мошенник. Ты теперь, значит, воровством занялся!
Израиль не знал, как опровергнуть подобное обвинение, ибо не мог бы с чистой совестью поклясться, что деньги достались ему честным путем — ведь в этом, пожалуй, не сразу разобрался бы даже самый искушенный казуист. Эти колебания, порожденные щепетильностью, окончательно укрепили фермера в его подозрениях; осыпая Израиля бранью, он выгнал его из дома и добавил напоследок:
— Скажи спасибо, что я полицию не позвал!
После этой тяжкой неудачи Израиль грустно прошагал по залитой лунным светом дороге три мили до жилища еще одного своего друга, который также когда-то помог ему в трудный час. К несчастью, сон этого человека был на диво крепок. Стук Израиля его не разбудил, но зато разбудил его супругу, особу, не отличавшуюся голубиной кротостью. Приоткрыв окошко и увидев перед собой жалкого нищего, она принялась ругать его за бесстыдство: кто же просит подаяния в глухую ночь, да еще в таком непристойном виде! Израиль покосился на заимствованные у пугала плисовые штаны и обнаружил, что ветхая ткань не выдержала трудов этого дня и расползлась. В большой прорехе на бедре что-то белело.
Израиль поспешил, как мог, исправить эту оплошность и вновь попросил фермершу разбудить мужа.
— Еще чего! — ответила она злобно. — Убирайся отсюда, а не то я тебя разукрашу!
С этими словами она ухватила некий глиняный сосуд и, несомненно, привела бы свою угрозу в исполнение, если бы Израиль благоразумно не отступил на несколько шагов. С безопасного расстояния он принялся умолять фермершу сжалиться над ним: раз уж она не хочет будить мужа, то пусть хоть бросит ему (Израилю) штаны своего супруга, а он оставит на крыльце деньги за них и свои штаны в придачу.
— Ты ведь сама видишь, как они мне нужны! — закончил он. — Помоги же мне, ради всего святого.
— Убирайся отсюда! — ответила фермерша.
— Ну, а штаны, штаны! Вот деньги! — возопил Израиль в отчаянии и ярости.
