Подальше, вдоль стен корабельного дока и верфи, — прибывшие на проводы из Афин. За ними, несколько в стороне, в пространствах между лавками прибрежного рынка рассредоточились жители Фалер.
— Я желал бы стать чайкой, — вздохнул Мусей.
— Еще налетаешься, — пообещала пророчица.
— А что, — весело оживился Мусей, — снаряжу судно, набью его товарами, отпла-ваюсь и вернусь самым богатым афинянином… Верно? — обратился он к хозяину «Амурру», который направился к сходням, скорее всего, желая поторопить своих новых спутников.
— Паук целый год ткет, а одеться не во что, — уклончиво, но и хитровато улыбнувшись, ответил финикиянин.
— О боги, — удивился Мусей, — какие занятные у вас присказки… Скажи еще что-нибудь.
— Сказать?
— Скажи.
— Не обидишься?
— Поблагодарю даже.
— Пришел верблюд рогов просить, ему и уши отрезали.
— Поразительно, — продолжал удивляться Мусей, — совсем не похоже на пословицы наших хитрецов… Куда вы плывете, друзья мои, — вдруг грустно произнес он, обращаясь к Поликарпу и Лаодике. И снова — к хозяину судна. — Значит, не советуешь снаряжать корабль?
— Почему? Голова работает — пробуй.
— Это тоже ваша финикийская присказка?
— Нет, — рассыпался мелким смехом хозяин судна, — это я сейчас сам придумал.
— Финикийские головы работают, — усмехнувшись, откликнулась Герофила, — Я ж говорила — даже деньги под проценты ссужать целые общины научились.
— Община, община, — покачал головой финикиянин, — община, конечно, хорошо, но лучше бы самому… Без общины… Ах! — он коротко и как-то неожиданно доверительно махнул рукой.
Однако этот жест означал и иное. Афинский трубач, державшийся неподалеку, тут же протрубил сигнал молчания, какой всегда звучит на здешних берегах, когда корабль готов к отплытию.
Стало совсем тихо. Потом коротко — как прошелестело — прошгала группа афинян во главе со жрецом-глашатаем. Она приблизилась к отплывающим. Опять стало совсем тихо. И тут раздался голос глашатая, речитативом по строчкам он произносил прощальную молитву. Вся пристань негромким, но густым эхом повторяла каждое ее слово.
— Поликарпик, Поликарпик, — сокрушенно проговорил Тезей, — братик ты мой любимый…
Четвертая глава
Всю ночь, а, может быть, только под утро, разве разберешь, Тезею снился сон, из которого обязательно надо было выбраться и вернуться в Афины или хотя бы в Трезен. Проснуться в Афинах или в Трезене. Но как ни пытался он проснуться, оказывался в совершенно незнакомых местах с неведомыми постройками, с перепутанным нагромождением их, в полутьме. Одет был Тезей в какую-то рвань, ноги босые, тряпки не его. Мысленно он пытался даже переодеть себя. Это удавалось. Однако тут же на нем опять болтались какие-то лохмотья, едва прикрывающие наготу. То ли Афины, то ли Трезен находились где-то совсем близко. Тезей пытался двигаться куда-то, сворачивал и опять попадал неведомо куда. Мимо проносились какие-то люди, но никто не хотел указать ему дорогу. А, главное, боги исчезли из этого мира. И поэтому какой шаг ни сделай, он становился бессмысленным.
Тезей пробовал еще и еще раз сосредоточиться, собрать себя, напрячь мускулы и одним прыжком вылететь из этой ловушки. Он прыгнул и упал. Упал на пол рядом со своим ложем. Словно промахнулся, возвращаясь из ночных странствий, и, не попав обратно в постель, грохнулся прямо рядом с ней. И проснулся.
— Я этого, Тезей, не видел, — отчетливо раздался над царем голос Герма.
Над проснувшимся Тезеем стоял Герм, оказавший ему гостеприимство в первый день появления его в Афинах. Он сделал попытку помочь подняться теперешнему царю Аттики, однако молодой владыка успел вскочить на ноги.
— Лучшие люди города ждут тебя в твоем мегароне, засоня, — объявил Герм.
В мегароне Тезея действительно ждали афиняне из лучших. Точнее сказать, афиняне из самых высокопоставленных домов. Представляли они, правда, не всю совокупность городской знати, а только ее молодую поросль. С точки зрения принятия решений, не самую влиятельную, но жаждущую определиться в этом, до них устроенном мире. Двигало молодежью прежде всего желание поддержать Тезея, оставшегося вдруг в одиночестве. И Герм был не вполне точен, обозвав его засоней, поскольку появились на Акрополе молодые и знатные горожане совсем ранним утром, чтобы пробудившийся царь сразу оказался в их обществе. И слуги с домочадцами, не мешкая, впустили их во дворец, может быть, и нарушая заведенный порядок: без спросу впускали, но ведь и ситуация непростая — вот скоро проснется царь, а рядом — никого. Так что не только запустили гостей домашние Тезея, но и напитки, и яства быстренько вытащили из кладовых.
Было, конечно, и еще одно обстоятельство, приведшее молодых людей в мегарон Акрополя: обсудить кое-что, если уж собрались. Знатных сверстников Тезея влекла к себе идея народовластия, провозглашенная молодым царем. Они желали приобщиться к новому движению, более того — окрасить его в свои тона. Именно поэтому ждал пробуждения Тезея не Мусей, более других в последнее время сблизившийся с царем, а Герм, представитель знатного рода эвмолпидов.
— Спасибо, что пришли, — сказал Тезей гостям, когда они с Гермом спустились в мегарон.
И все понимали, что имеет в виду молодой царь.
— Мы и оружие свое оставили у входа, — заявил в ответ Каллий, потомок знаменитого рода кериков, известный, правда, больше как любитель всяческих искусств и художеств, а не военного дела.
— Вот как, — ответил Тезей, нисколько не удивленный.
— Что такое народовластие в одном городе? Пусть и главном. Если вся остальная Аттика будет жить по-накатанному, — поспешил все-таки уточнить соображения гостей Пелегон из давнего афинского рода аргадов.
— Мы должны заразить Аттику убеждением, — счел нужным сказать Тезей.
— С оружием как-то внушительней, — усмехнулся Каллий.
В мегароне дворца находились еще братья Эвней, Тоант и Солоент, и, конечно, — Мусей.
— Возникает вопрос, — взял на себя инициативу Герм, — чего мы хотим? Что главное: равные права для всех или все-таки — каждому должное…
— Поясни свою мысль, — попросил Тезей, насторожившись.
— Для чего нам свобода? Чтобы каждый грек смог быть самим собой…
— Верно, — оживился защитник искусств и художеств Каллий. — Мы — афиняне — начнем это дело. Но мы по духу своему еще и всеэллины. Вот ты, например, трезенец, — обратился он прямо к Тезею, — но и сын Посейдона. За нашими предками тоже стоят всегреческие боги.
— Конечно, — едко заметил Мусей, — разве лодка Харона перевозит в Аид только из Афин?
— Клянусь Аполлоном, Мусей, — нахмурился Герм, — ты мог бы сказать что-нибудь повеселей.
Занятно, но бродяга и сочинитель песен Мусей единственный здесь мог почитать себя истинно афинским аристократом. Большинство знатных родов полиса считали своих предков выходцами совсем из иных городов и земель. Тот же Эвмолп, предок Герма, прибыл в Аттику вообще из варварской Фракии.
— Мы любим свежесть одежд, горячие бани и мягкое ложе, — почти пропел Каллий. — И еще — арфу, флейту, пение, танцы…
— А народ, — зачастил Полегон, — любит получать деньги за пение, за танцы, за бег, за плавание на кораблях, но не хочет обществ, музыкальных и гимнастических.
— Так подтолкнем жизнь свободой для каждого вперед, — развивал свою мысль Герм, — и будет народ больше получать и за пение, и за танцы, и, главное, за плавания.
— Сейчас что народ, что аристократ, что гражданин, что негражданин, все повязаны, — поддержал его Пелегон, — мелкорабы и великорабы — нет разницы.
— Свободный человек, глядя на нас, и к искусствам повернется, и к знаниям, — увлекся Герм.
— Возлюбим искусства! — возликовал Каллий.
— Дорогу знаниям! — поддержал его Пелегон.
— А вы что молчите? — повернулся к трем братьям Герм.
— А мы, как Тезей, — ответил за всех старший Эвней.
Однако Тезей тоже увлекся:
— Дорогие мои, я хочу в Аттике ввести культ Афродиты Небесной. Праздник небесной любви, вы понимаете?
Шум в мегароне, как рукой, сняло.
— Небе-е-сной, — с сомнением протянул Герм.
— Пора бы и на землю, — усмехнулся Мусей.
Собрание как-то разом словно завяло.
— Небесная чистота! — возвел руки к потолку Каллий. — Наш палконосец локтем нос вытирает, что и продавец соленой рыбы. Утром с похмелья нажу чесноку, грязный плащ перевернет наизнанку, чтобы почище выглядел, и — под солнечные лучи.
— А куда он спрячет пятна от дешевого кислого вина, — вставил и Пелегон.
— Да-а, — протянул Герм, — нужно что-то попроще.
— Вроде хлебных сосок, какими причмокивает афинянин во младенчестве, — попытался развеселить окружающих Каллий.
