— Тебе что, мальчик? — строго спросила женщина скрипучим голосом.
— Сей отпрыск — Саратовкин-с, младший-с, — почти пропел над ухом Николая сторож, стараясь говорить значительно.
— А… благодетель сиротского дома… младший Саратовкин, — меняя тон, сказала женщина, пытаясь изобразить улыбку и мучительно припоминая имя молодого барина.
— Мне начальницу нужно, — сказал Николай, с неприязнью посматривая на нее.
— Так я же начальница, уже скоро год.
Ему стало неприятно и грустно от ее слов. «Какая она начальница? — мелькнуло в мыслях. — Она злая и не любит детей».
— У вас тут мальчик есть, — сказал он, — такой бритый, в столярной мастерской работает. Он в кладовку все прячется и книжки читает, а потом парнишкам про все, что прочитал, рассказывает…
Начальница изумленно смотрела на Николая, не понимая, о чем тот говорит и что ему нужно.
— …Та начальница, которая прежде была, учить его хотела. Говорила, что он как Ломоносов будет… ученый.
— А! — догадалась начальница. — Это вы про Федора Веретенникова? Так он из сиротского дома сбежал полгода назад. Негодник. Неблагодарный.
— А где он теперь?
— Не знаю, не знаю. Теперь нам дела до него нет.
Николай попрощался с начальницей. Когда пьяный сторож, изъясняясь в любви молодому барину и браня начальницу отборными словами, закрыл за ним гремящий засов калитки, он остановился, задумавшись над судьбой Федора Веретенникова. Где он теперь? Как найти его в большом городе?
Уверенность в том, что из Федора Веретенникова обязательно будет такой же великий ученый, как Ломоносов, не покидала Николая, и ему хотелось принять самое горячее участие в его судьбе. Может, отчасти даже потому, что когда-нибудь какой-нибудь учитель, рассказывая гимназистам о Веретенникове, помянет и Саратовкина, скажет, что, если бы не он, не было бы в России великого ученого.
На другой день Николай дождался учителя, когда тот со стопкой тетрадей в руках и с классным журналом под мышкой вышел из класса.
— Василий Мартынович! — сказал Николай, шагая рядом с учителем. — Этот мальчик убежал из сиротского дома. И неизвестно, где он. А зовут его Федором Веретенниковым.
— Федором Веретенниковым? — с удивлением переспросил учитель. — Тогда не тревожься. Федора Веретенникова я готовлю в гимназию. Способности у него действительно редкие и стремление к наукам отменное. Думаю, через годик определим его в гимназию на казенный счет.
Николай был так же удивлен, как и Василий Мартынович. Но спросить учителя о том, как все это произошло и на какие средства живет Федор Веретенников, он не осмелился.
12
Павел Нилович давно уже забросил лыжный спорт. И через десятки лет встать на лыжи и пройти хотя и небольшое расстояние ему было нелегко. Он нарочно выбрал сумерки, чтобы — не дай бог! — не нарваться на своих учеников. Засмеют ведь!
Вышел он из города в тот удивительный сумеречный час, когда ослепительно белый снег становится синим и какая-то особая предвечерняя тишина и покой царят на пустынных, укутанных снегом полях, на изъезженных за день и теперь отдыхающих дорогах, изможденно раскинувших свои перекрестки. Он шел по четкой лыжне с краю тракта.
Давно не бывал он здесь, в этих местах, знакомых с детских лет… Вон там, за горой. Белый ключ. Сюда мальчишкой он ходил за грибами, а чуть налево, в черемушнике, скачет по камням быстрая горная речушка. Она холодна как лед и своим сумасшедшим течением, наверное, и теперь сбивает с ног мальчишек, рискнувших забрести в ее прозрачную воду.
От этих воспоминаний ему взгрустнулось. Павел Нилович остановился, огляделся вокруг. Последний раз был он здесь в сорок первом году. Только летом. На грузовиках, в военном снаряжении, следовал он за своими будущими однополчанами вслед за техникой, идущей на запад вот по этим самым дорогам, только не заснеженным, а изрытым тяжелыми гусеницами.
Он постарался отогнать воспоминания и устало двинулся вперед.
Но знакомая ложбина опять остановила его воспоминанием об играх в «сыщиков и разбойников», а подошва горы напомнила о свидании с черноглазой, хрупкой одноклассницей.
Итак, на каждом шагу возникало давно прошедшее, до тех пор, пока не поднялся перед его глазами заснеженный подлесок, совсем молодой, с которым не могло быть связано его прошлое, и лыжня, изогнувшись, повела его в глубину.
Вот зачернела старая банька в белом, пуховом шлеме, уткнувшаяся боками в синие сугробы.
— Да, романтично! — усмехнулся Павел Нилович, въезжая на утоптанную площадку, и наклонился, чтобы снять лыжи. Но в это время странный звук заставил его остановиться и прислушаться.
В баньке раздался треск, словно там что-то разрубили топором. Затем на улице послышался мальчишеский голос:
— На педсовете Грозному за эту баню так наложили, что он и не пикнет!
Павел Нилович осторожно попятился, спрятался за углом избушки.
Он видел, как почти мимо него прошли двое. Одного он узнал. Мальчишки надели лыжи, брошенные около кустов, и, легко взмахнув палками, исчезли в куржаке и в сумерках.
«Что бы это значило?» — подумал Павел Нилович. Он снял лыжи, воткнул около-них палки, обошел вокруг бани. Дверь была распахнута, и возле нее валялась сорванная и погнутая железная вывеска, любовно написанная масляной краской: «Изба раздумий». В бане лежал на боку искалеченный журнальный столик, лавки у стен были изрезаны, но не поломаны. Видимо, мальчишки не успели или не смогли закончить свое черное дело.
Не сумели они испортить и железную печь — только унесли куда-то конфорки да выбили из потолка трубу. Подсвечников, о которых так много слышал Павел Нилович, тоже не было.
Директор стоял, смотрел и загорался гневом.
Поздно вечером он вернулся в школу. В вестибюле Даша протирала пол.
— Что это вы, Павел Нилович, ночевать, что ли, в школу пришли? — недовольно моргая синими глазами и подтирая за директором грязные следы, сказала она.
— Никого нет? — спросил Павел Нилович.
— Ну, как же! Николай Михайлович с учениками занимается.
— Как занимается?
— Не знаю как, только слыхала, долбит что-то из истории.
Павел Нилович ощупью прошел по темному коридору. Он поднялся выше этажом и прежде увидал полосу света, лежащую на темном полу и стене коридора, а потом услышал голоса.
Николай Михайлович занимался с отстающими десятиклассниками.
Павел Нилович легонько стукнул в приоткрытую дверь.
— Разрешите?
Девочка и мальчик испуганно вскочили.
Появление директора в такое позднее время означало ЧП.
— Ну все, друзья. По домам, — сказал Николай Михайлович.
Ученики поспешно покинули класс. А директор присел на парту.
— Почему сам-то? Нельзя разве сильного ученика прикрепить? — сказал он, кивнув в сторону коридора, где слышались удаляющиеся шаги.
— В данном случае нельзя. Не поняли основного. В головах такая каша, что еле-еле сам разобрался. — И, помолчав, спросил: — Что-нибудь случилось?
Павел Нилович рассказал о том, что произошло несколько часов тому назад в «Избе раздумий».
13
Сибирь! Сибирь! Только потому не стремятся зимой на твои просторы люди со всего земного шара, что земляки твои скупы на слово, особенно на похвалу. И еще потому, что не довелось великим поэтам видеть, а затем воспевать твои ослепительные искрящиеся снега, голубое, как в Венеции, небо и солнце, месяцами сияющее над городами, селами и полями твоими!
Этот воскресный день был именно таким ослепительным, искрящимся, прекрасным, несмотря на тридцать градусов, которые не помешали восьмому «А» в полном составе явиться в «Избу раздумий» посмотреть, что сделали с ней негодяи из восьмого «Б».
На площадке возле бани ребята разожгли костер. Возмущение и гнев, охватившие их при виде разрушений, все же не смогли убить молодой радости, предчувствия чего-то неожиданно прекрасного, убеждения, что все плохое пройдет безвозвратно, что мир держится радостью и добром.
Наташка-Коврижка явилась к «Избе раздумий» с вспухшим носом и синяком под глазом. Все уже знали, что она подралась с Борисом Королевым и что у него на физиономии осталось такое же украшение, только еще с добавлением царапин на лбу и на щеках от Наташкиных ногтей. По этому поводу Наташку качали у костра, чуть не уронив в огонь.
Вчера после уроков, на общем комсомольском собрании, стоял вопрос о разгроме «Избы раздумий».
— Может быть, виновные признаются сами? — сказал секретарь комсомольского комитета школы Циношвили — невысокий подросток со жгуче-черной головой и такими же жгуче-черными глазами. — Этим уменьшится вина.
В зале поднялся шум. Но виновные не обнаружились.
— Ну, что ж, — торжественно сказал секретарь, предвкушая тот фурор, который сейчас он произведет. — Борис Королев! Ученик восьмого «Б»! Поднимитесь на сцену! — почти выкрикнул он.
