— А потом уйти в монастырь из-за таких пустяков! — продолжала возмущаться Зоя. — Она просто дурочка, эта Лиза!
— Зоя, нельзя так непродуманно делать выводы. Представь себя в той обстановке. Это же не наш век!
— Но в тот век девушка из дворянской семьи убежала на фронт воевать за родину, выдала себя за мужчину! — не сдавалась Зоя. — А декабристки, оставляя детей, шли в Сибирь за своими мужьями! Нет, Ольга Николаевна, меня эта глупая Лиза раздражает. Ставьте мне двойку, как поставила Нина Осиповна двойку Егоровой за то, что та раскритиковала Катерину из «Грозы» Островского. Кстати, я с Егоровой тоже полностью согласна.
— Двойку я тебе не поставлю. Каждый волен иметь свою точку зрения, — задумчиво сказала Ольга Николаевна, — но я убеждена: ты подрастешь, придет жизненный опыт, и ты поймешь, что была неправа.
— Не знаю, — упрямо сказала Зоя. — Ну чего, например, переполошились так Лизины родные, когда узнали, что та ушла в монастырь? Что тут трагического? Ну, пожила в монастыре, потом снова уйдет домой.
— Девочка моя! — с грустной настойчивостью сказала учительница. — Пойми: уйти-то из монастыря нельзя. Если девушка постриглась в монахини, путь в мир для нее закрыт.
— А мне Нина Осиповна двойку поставила за то, что я про Дон-Кихота сказал, что он просто чокнутый, — вдруг подал голос мальчик из глубины зала.
Николай Михайлович усмехнулся, попытался было углубиться в книгу, но сосредоточиться уже не мог. Другие мысли и образы теснились в его голове.
Глава из повести Николая Михайловича Грозного
МОНАХИНЯ ЕВФРОСИНЬЯ
Годы шли. Николай мужал. Сдавала Анастасия Никитична. Болезнь сердца сделала ее неподвижной и тучной. И то ли мысли о близкой кончине, то ли влияние Митрофана Никитича превратили ее в религиозную фанатичку.
День и ночь в ее спальне горели лампады, висящие на золотых цепях перед образами божьей матери и Николая-угодника. В доме неслышными привидениями бродили монахини в черных одеяниях, с постными лицами и хитрыми глазами.
Наконец Анастасия Никитична совсем слегла и, решив, что смерть пришла за ней, исповедалась своему духовнику отцу Терентию и причастилась святых тайн. Но после соборования ей полегчало. Она начала было поправляться и вдруг внезапно скончалась…
Ее похоронили рядом с Михайлом Ивановичем Саратовкиным.
К приемной матери Николай никогда не испытывал сыновних чувств, а как человек была она ему далека и непонятна. Кроме того, он не мог ей простить тайну исчезновения родной матери, о которой не обмолвилась она, даже умирая. Но ему было не по-сыновьи, а по-человечески жаль Анастасию Никитичну. Ее болезнь, смерть, пышные похороны надолго вывели Николая из обычного состояния.
И все же на кладбище он заметил, что сторожка изменилась: переплеты окон и ставни покрашены в желтый цвет, с боков поставлены плахи-подпорки и встречать похоронную процессию вышла не Панкратиха, а другая женщина.
«Уехали!» — мелькнуло в мыслях Николая. Мелькнуло и забылось.
А когда гроб под вой нанятых плакальщиц на связанных полотенцах опустили в могилу и застучали по крышке тяжелые комья земли, в памяти Николая промелькнул образ Любавы, ее широко расставленные глаза, большие, лучистые, беспокойные, ее головка в уродливом капоре… Вот здесь, возле этого черного мрамора, стояла она последний раз, в бабушкином салопе и больших подшитых валенках.
Поминки были многолюдными. Гости изрядно напились и вскоре перестали, не чокаясь, тихо поднимать рюмки со словами «Да будет земля ей пухом». Кое-кого потянуло в пляс, в углу застолья слышался смех, вызванный непристойными рассказами дьячка, затем вспыхнула озорная частушка. Потом опомнились, зашикали, затянули поминальную. Николаю стало не по себе. Он вышел на крыльцо.
Был поздний вечер ранней весны, теплый, тоскливый и тихий. Он, этот тоскливый вечер, жил под аккомпанемент городского шума: приглушенно со всех сторон лаяли псы, где-то скрипели калитки и двери сеней, доносился говор, из-за угла дохнула теплом тихая девичья песня, по мостовой процокали подковы коня и проскрипели колеса телеги…
А в небе, как миллионы лет назад, висела полная луна, мерцали звезды, посылая на землю спокойный, холодный свет, гордясь своей вечностью, напоминая человеку о краткости его мгновенного бытия. Николаю почудился хриплый голос Панкратихи:
«Вы, барин, Любаву забудьте. Не пара она вам… Вы на Любаве не женитесь…» И еще он подумал, что Анастасия Никитична ни за что не позволила бы ему жениться на этой девушке.
Теперь-то препятствий нет. Он волен делать все, что захочет. Но и Любавы нет. Нет ее, удивительной, ни на кого непохожей. Как же мог он упустить ее? Как мог он жить, не встречаясь с ней? Как может он спокойно стоять здесь в этот весенний вечер? Надо искать ее. Надо искать и мать. Он непременно найдет их, и Любаву и родную мать, только тогда он обретет настоящее счастье и станет действительно богачом, обладателем величайших, ценностей, далеко не всегда отпущенных судьбой человеку.
Прошло немного времени после похорон Анастасии Никитичны. Николай с дядюшкой целыми днями занимались делами, которые на золотых приисках шли совсем плохо. Николай уже не первый раз заговаривал о вступлении в акционерное золотопромышленное общество. Но дядюшка отмахивался. Не хотел и слышать об этом. Он боялся всего нового.
Вечером, когда служащие, вызванные с приисков, ушли, Николай задержал собравшегося было домой Митрофана Никитича.
— Посидим, дядюшка, посумерничаем, — предложил он.
Митрофан Никитич охотно согласился переночевать у племянника. Он опустился в старинное кресло, в котором любил сидеть покойный Саратовкин.
Митрофан Никитич смолоду во многом подражал Михайлу Ивановичу. Анастасия Никитична, выйдя замуж за Саратовкина, богатым приданым приумножила капиталы мужа. Отец Митрофана Никитича в конце жизни запил и разорился. И сам Митрофан Никитич пошел в услужение к Саратовкину. Отношения у них сложились добрые. Вздорили только по поводу религии. Саратовкин был безбожником, а Митрофан Никитич до исступления верил в бога. В остальном Митрофан Никитич старался походить на Саратовкина, быть таким же деловым, даже одевался «под Саратовкина» — носил плисовые шаровары, заправленные в лаковые сапоги, длинную холщовую рубаху, перехваченную заморским пояском, лицо его украшала борода, подстриженная лопатой.
Вот и сейчас сидел он в кресле Саратовкина, одетый так же, как всегда одевался тот. Но Саратовкин был крепким, краснолицым, с насмешливыми умными глазами, резкими движениями и громким голосом. А у Митрофана Никитича в чем душа держится: ноги, руки сухие, шея, как у подростка, — пятерней обхватить можно, рубаха висит, словно на вешалке. Сам неподвижен — не шелохнется, бывало, во весь вечер, только голосом и выдает свое присутствие, да и голос-то слабый, точно шелест листьев при тихом ветре.
Николай велел принести рябиновой настойки, которую издавна мастерски делала Агафья.
Они выпили. И вдруг без всякого предисловия Николай сказал:
— Дядюшка! А ведь я с детских лет знаю, что не родной сын Саратовкиных.
Митрофан Никитич поперхнулся и долго, нарочно, чтобы оттянуть время, кашлял, закрывая рот ладонью и ненатурально содрогаясь всем телом. Он торопливо прикидывал ответ: оправдываться незнанием глупо, подтвердить — значит взять на себя какую-то долю вины за долгий обман.
— Да, я давно смекнул, что ты истину распознал… — нашелся он и, осушив стопку настойки и хрустнув огурцом, добавил: — Родной не родной — не в том суть. Суть в том, что усыновлен и капиталы на тебя отписаны.
— Это все так… — задумчиво сказал Николай, помолчал и продолжал с нарастающим волнением: — Но у меня есть родная мать. — Голос его стал волевым, громким. — Я хочу знать, где она!
— Вот уж, Николаша, не знаю. То ведомо было только сестрице.
— Неужели вы не поинтересовались, никогда не спросили ее? — не поверил Николай.
— Интересовался, Николаша, а как же… Не раз спрашивал, да покойница, царство ей небесное, — он широко перекрестился, всем корпусом повернувшись в угол, где прежде висели иконы, — бывало, прицыкнет только: «Нишкни, не суйся не в свое дело…»
«Может, он и не обманывает, так и было», — подумал Николай и сказал спокойнее:
— Но теперь-то, теперь-то почему мать сама не отзовется?
— Может быть, бог прибрал, — сказал Митрофан Никитич и снова перекрестился. — А то смущать покой твой не хочет, — подумав, добавил он. — Дескать, барин он теперь, живет в довольстве и пущай живет… Матеря — они самоотверженные…
Николай и сам порой думал об этом.
— Где же искать мне ее? — не замечая, произносил он вслух свои мысли.
Митрофан Никитич со вздохом пожал плечами: не знаю, мол, что и сказать. Так и разошлись они на ночь по разным комнатам, ни о чем не договорившись.
