Если они уволят ее, то будут правы. Ей ничего не хочется делать. В понедельник дочери будет три месяца. Как выглядит малышка в три месяца? Что она сейчас делает? В эту минуту… Спит? Здорова ли она? Жива ли? Если ее дочь умрет, скажет ли ей кто-нибудь об этом? А может быть, она уже умерла? Умерла. Ее дочь умерла! Павлина была уверена в этом. Кто положил ее в гроб? Кто оплакал? Где ты, моя Андриана?
— Кажется, на какое-то время тебе следует заняться работой попроще, — говорит Стелла, но Павлина ее не слышит.
Андриана одета, как принцесса. Розовое платье. Нет, лучше розовое с белым. На ножках вязаные пинеточки под цвет платья. На запястье у нее маленькая цепочка с подвеской, на которой с одной стороны выгравировано Андриана, а с другой — 28 апреля 1958 года. К платью на уровне груди через петли трикотажа приколота золотая английская булавка. На булавке висит маленький брелок в форме четырехлистного клевера, украшенный бирюзой. Регулируемые по высоте бортики кроватки опущены. Андриана, лежа на спинке, смотрит в потолок широко открытыми глазами. Очень светлыми голубыми глазами. Движения ее неловки и порывисты. Над ней склоняется женское лицо, смуглое и строгое.
— Скажи что-нибудь маме. Улыбнись маме. Дай маме ручку, — говорит строгое лицо.
— Как ты думаешь? — настаивает Стелла. — Есть много штопки, починки, пуговицы надо перешивать… С тех пор, как госпожа Катина решила сделать наматрасники во все номера, мы запаздываем с работой.
— Я сделаю все, как вы хотите, — говорит Павлина.
Спетсес, суббота, шестнадцатое августа 1958 года
Моя дорогая Павлина, вот я и стала послушницей монастыря, в котором когда-нибудь, надеюсь — года через два-три, приму постриг. Спасибо отцу Космосу, который пишет это письмо вместо меня, за хороший, правильный совет. Мое место — здесь.
Вчера я просила прощения у Пресвятой Девы за тебя и за себя. Я молилась о счастье твоего ребенка, где бы он ни был. Еще я молилась о спасении твоей души, своей тоже.
Я узнала от Деспины, что ты впала в грех уныния и пребываешь в полном отчаянии. Она и ее сестра очень любят тебя, они сами мне об этом говорили. Их очень беспокоит твое здоровье. И насчет твоей работы тоже переживают. Они хотят тебе добра. Слушай их советы.
Ты пожертвовала своим счастьем ради счастья твоего ребенка. Эта жертва искупила твой грех. Отец Космас, которому я диктую это письмо, кивает головой и говорит: «Ты права, Магда. Павлина искупила этой жертвой свой грех!»
Когда-нибудь ты узнаешь от отца Космаса, что я тоже однажды согрешила, а потом не имела возможности искупить свой грех. И на самом дне моей души лежит неизбывный груз. Камень, отягчающий мою совесть. Вина, которая не перестает терзать меня. Вот почему мое место здесь, где жизнь так покойна. Не позволяй унынию овладеть собой. Береги себя. Возвращайся в полном здравии. Да хранит тебя Господь.
Твоя мать, которая любит и обнимает тебя.Павлина прочитала письмо два раза. Она так и не поняла его смысла. В ее сердце не осталось места для других скорбей.
Пятница, двадцать шестое сентября 1958 года
Анастас Анастопулос, заведующий психиатрическим отделением клиники Евангелисмос, внимательно изучал сидевшую перед ним девушку. С совершенно отсутствующим видом она, не отрываясь, смотрела в пол погасшим взглядом.
«Классическая депрессия», — заключил Анастас.
Он попытался поймать глазами взгляд девушки, не сумел этого сделать и в конце концов ласково спросил:
— Поговорим?
Павлина молча заплакала. Прошла минута, потом врач все тем же спокойным, доверительным тоном произнес:
— Госпожа Манолиду рассказала мне твою историю, Павлина. Я хочу послушать, как мне ее расскажешь ты. Ты знаешь, я здесь для того, чтобы помочь тебе.
Павлина, не глядя на него, едва заметно кивнула.
Все Афины преклонялись перед Вассо Манолиду, старшей дочерью госпожи Катины. Профессор Анастопулос также принадлежал к числу ее поклонников. Десять дней назад он ходил на премьеру «Леокадии». Зал устроил Манолиду овацию. Ах, если бы он сумел хоть чем-то помочь актрисе. Она могла бы публично выразить ему признательность!
Собратья по профессии завидовали Анастасу, который был очень хорошим врачом. Если Манолиду похвалит его на людях, коллеги об этом узнают…
Перспектива взбесить их страшно его обрадовала. Анастас достал из украшенной чеканкой плоской серебряной шкатулки очень тонкую сигару. Раскуривая ее, вытянул губы как для поцелуя, что придало ему несколько жеманный вид. Затем набрал в рот дыма, выпустил его тонкой-тонкой струйкой и задумался над тем, как помочь этой девушке. Как облегчить ее страдания? Чем помочь, если на нее давят все печали мира?
— Послушай, дитя мое. Я вижу, что у тебя депрессия, ты в подавленном состоянии, это ясно. Современные методики помогут тебе. Благодаря им возможно даже полное выздоровление. Но ты должна сделать над собой усилие и все мне рассказать.
— Я не больна. Я бросила своего ребенка.
— Ты ничего не ешь. Твоя работа тебя больше не интересует. Тебе ничего не хочется. Ты долго не протянешь при таком настроении, Павлина.
У нее не было ни малейшего желания обсуждать свое состояние.
— Ты хочешь умереть?
— Я бросила своего ребенка. Я хочу его найти. Остальное мне безразлично.
— То есть ты хочешь жить. Это хорошо. Что касается твоего ребенка, Павлина, его усыновили. Ты это знаешь. Ты принесла огромную жертву во благо своего ребенка. Никто тебя не осуждает.
— Мой ребенок меня осудит.
— Никто не может изменить прошлое, Павлина. Передо мной сидит опустившаяся молодая женщина… — Анастас выдержал долгую паузу, потом продолжил: — Я тебе не враг. Я только врач. Моя работа — оказание помощи, в том числе и тебе. Но для этого ты должна со мной разговаривать.
— Я непрерывно думаю о своем ребенке, — сказала наконец Павлина бесстрастным голосом. — Я думаю о ней каждую минуту, каждую секунду. Представляю, как она делает то одно, то другое, как она одета, чем похожа на меня, а чем не похожа. Иногда мне кажется, что глаза у нее совершенно черные, как у ее папы, а иногда — что совсем светлые, голубые, как у меня… Она все время со мной, я не расстаюсь с ней ни на минуту.
Павлина замолкла. Анастас внимательно наблюдал за нею. Она заговорила вновь:
— Каждый раз, когда я встречаю девочку примерно ее возраста, я думаю, что это может быть моя дочь. — Она помолчала, потом добавила: — Я уверена, что у нее мои волосы. Послезавтра ей будет пять месяцев. — Она опять помолчала несколько секунд и сказала: — Если я перестану думать о ней, я предам ее еще раз.
Анастас Анастопулос очень быстро, не выдыхая дыма, два раза затянулся своей маленькой сигаркой, потом снова вытянул губы трубочкой, из которой тихо полилась белая, тонкая, нескончаемая струйка дыма. Он задумчиво смотрел, как дым рассеивается, потом перевел взгляд на Павлину:
— Ты молода. Ты знаешь свое ремесло. Ты умна, как мне сказали. У тебя есть все, Павлина, но ты должна подумать о себе.
Павлина снова впала в оцепенение, вперив глаза в пол. Долгое время спустя она сказала:
— Я хочу найти своего ребенка.
— Как ты считаешь, в каком состоянии тебе легче будет найти его — став сильной и здоровой или доведя себя до полного физического и морального истощения?
Павлина наконец подняла глаза на врача. Тот облегченно вздохнул:
— Я вижу, что ты меня понимаешь. Сегодня пятница. Приходи в понедельник в конце дня. Во вторник начнешь курс лечения сном. Увидишь, это очень приятно. Останешься в отделении недельки на две-три. Потом ты будешь себя чувствовать значительно лучше. Ты быстро восстановишь силы.
Понедельник, двадцать девятое сентября 1958 года
Медсестра подала Павлине белую больничную рубаху из ситца.
— Твоя одежда тебе не понадобится, — сказала она благодушно. — Она будет храниться в служебном помещении, видишь, здесь нет шкафа, только полки.
Павлина вытянула руки и дала себя одеть. Медсестра закрепила завязки рубашки сзади, на шее Павлины. Рубашка прикрывала ее тело от груди до низа живота, оставляя голыми ноги и спину.
— Трусы на смену я кладу сюда, на полку, вот смотри. А это твоя кровать.
Кровать была с металлической сеткой, одна из четырех, стоявших параллельно стене в длинной прямоугольной палате, напротив гладкой, выкрашенной в светло-кремовый цвет перегородки. Еще две кровати занимали пожилые женщины. У одной на голове пробивалась седина, другая была белой как лунь.
Мысль о том, что она оказалась в компании старушек, нисколько не смутила Павлину. Она вообще не могла думать о себе.
