Почему только это я вспомнил? А наверное потому, что посмотрел на главную аллею. Среди больших безлюдных газонов она казалась узенькой, и народ по ней шел, шел и шел. Точь-в-точь как те мои муравьи.
С главной аллеи слышались шум шагов и гонор. Если б я был не один, если б я был с Таней, как хорошо было бы двигаться там, о чем-то болтать и смотреть, как она улыбается! Только сейчас она улыбалась не мне, а Витальке. Как же это все получилось? Как-то постепенно, незаметно.
«Сердце красавицы…» — вспомнился сладкий голос.
Может, нужно было говорить с Таней о чем-то таком? Всякие там слова?… А я даже тогда на стене написал лишь: «Таня + Эдик =». И все. Больше не смог. А Виталька, наверное, говорил ей эти слова. Ему ничего не стоит. Раз, два — и готово. Ну а зачем она и мне продолжает улыбаться? И ему, и мне. Как будто ничего не произошло. Как будто все хорошо. И в поезде, пока ехали, все крутилась вокруг меня: «Эдик, Эдик…» А сама!..
«Сердце красавицы…»
Нет, лучше о чем-нибудь другом думать.
Я взглянул на свою соседку по скамейке. Она сидела все Ё том же положении. И книга была раскрыта на той же странице. Я запомнил: в левом углу была картинка. А смотрела девушка все так же мимо книги. Я пригляделся. Нет, теперь она сидела с закрытыми глазами. Ну и ну! Значит, каждый зубрит по-своему. А может, она заснула? Я где-то читал, что во время сна можно изучать язык.
У девушки вздрогнули плечи. «Проснулась, — решил я, — а теперь начнет повторять вслух». Но она продолжала сидеть все так же неподвижно, с закрытыми глазами.
И вдруг я увидел, как по щеке ее поползла слеза. Она обогнула уголок рта и повисла на подбородке.
Мне стало очень жалко эту девушку. Она плакала беззвучно, не вытирая слез, будто кругом никого не было, будто она сидела одна в своей комнате. Только щека у нее иногда чуть заметно дергалась.
«Не сдала экзамены, — догадался я, — провалилась».
Я не могу понять, как это произошло, но я подвинулся к ней и сказал:
— Вы не плачьте… ну бывает ведь…
Как-то так по-дурацки сказал и сам испугался.
И тогда она подняла голову и посмотрела на меня. Глаза у нее были темные-темные и мутные от слез.
— Что — бывает? — спросила она, словно ничего не поняла.
— Ну это… — сказал я, — двойка… на экзамене.
— На каком экзамене?
— На вашем.
— На моем?
Она рассматривала меня недоуменно. И вдруг улыбнулась. Потому что все поняла. Правда, улыбка была короткой и слабой. Глаза ее снова стали печальными, темными. Она сказала:
— Он меня не любит. Понимаешь?… Не любит. Произнесла она это просто и спокойно, как будто мы были с нею добрые знакомые, как будто давно уже ноли беседу обо всем этом.
Никто со мной раньше так не разговаривал. Я даже представить себе не мог, что можно сказать это постороннему человеку.
Мне почему-то захотелось, чтобы у нее было псе хорошо.
— А может, любит… — проговорил я.
— Не любит. — Девушка опять смотрела куда-то вниз. — Он мне сам сказал.
И снова мне показалось, что я давно ее знаю, и не просто знаю, а что мы друзья, настоящие друзья, большие.
— Меня тоже не любит, — бухнул я неожиданно.
Вот ведь как бывает. То я удивлялся, что она так со мной откровенна, и вдруг то же самое сказал постороннему человеку… Но, может, постороннему-то и легче. Я бы ни за что не открылся маме, или отцу, или моим знакомым.
Девушка молча взглянула на меня и не ответила, словно еще ждала чего-то.
— Она мне не говорила, — добавил я, — только я сам знаю.
Больше ничего не хотелось рассказывать о Тане. Но девушка и не спрашивала. А мне сделалось легче, и я даже попробовал пошутить.
— Да, знаю, — повторил я, — только реветь в три ручья из-за этого не буду.
— Тебе сколько лет? — спросила она.
— Четырнадцать, — решил я прибавить полгода.
— А мне двадцать один. Через семь лет ты бы не так сказал.
— Ну да! Не так… То же самое и сказал бы, — заупрямился я.
Девушка опять слабо улыбнулась.
— Много ты понимаешь, — произнесла она.
— Не меньше вашего! — разозлился я.
Только что говорил с ней на равных, поделился как с человеком, а она… Словно вдруг увидела во мне малолетку.
Я уже думал подняться и уйти, но, взглянув на нее случайно, увидел, что она переменилась. Улыбалась она теперь не слабо, а вовсю, и глаза смотрели весело, тоже смеялись.
— Тебя как зовут? — спросила она.
— Вам-то что?…
Она опять не обиделась. Сказала:
— Говори мне «ты». Не люблю неравноправия. — И снова спросила: — Так как же тебя зовут?
— Эдик… А вас?
— А «тебя», — поправила она.
— А тебя? — Я вдруг почувствовал, что от моей злости ничего не осталось.
— Нина. — Она протянула мне руку.
— Очень приятно, — сказал я и смутился. Где-то я видел, может, даже в фильме, как эти слова говорили девушке при знакомстве. Наверное, в них не было ничего особенного, но я произносил их первый раз, и мне было как-то неловко. Может, опять я в чем-то веду себя не так? Не подумает ли она снова, что я еще мал, чтобы со мной можно было разговаривать, как со взрослым?
И тут Нина спросила меня ни с того ни с сего:
— Эдик, а ты не москвич?
«Так и есть, — испугался я, и щеки мои запылали. — Веду себя как малолетний шкет! А что я не москвич, должно быть, у меня на лбу написано».
Нина, конечно, заметила, как я залился краской, и поспешила пояснить:
— Я вижу, ты купил московские открытки, пот и спросила. Потому что я сама такая. Как куда приеду, запасаюсь всякими открытками и путеводителями.
— А-а-а… — У меня гора с плеч свалилась. Я повертел в руках набор открыток и зачем-то сказал: — Это я в Кремле купил.
Совершенно непонятно, для чего я так сказал. Она хотела узнать, из какого я города, а я ей про открытки.
— Где ж ты еще побывал? — спросила Нина.
— Нигде. Я только утром приехал. — И добавил: — Из Уярска.
— Это с самого утра ты ходишь по Москве?
— Да нет… — проговорил я и умолк: не хотелось рассказывать о Дим Димыче и его учебной машине. — Не с самого.
— Наверное, голодный, как Бармалей?
Я улыбнулся, потому что привык считать Бармалея не столько голодным, сколько кровожадным. Но поразмышлять о Бармалее я не смог. Другие мысли завертелись вдруг в моей голове: чего бы проглотить на самом-то деле?
И опять Нина сразу же обо всем догадалась.
— Идем, — сказала она.
— Куда?
— Поедим. Заодно на Москву с высоты посмотришь.
— С какой высоты?
— С пятнадцатиэтажной. Ну, пошли?
Кабина этого лифта была очень большой. Вместе со мной и Ниной сюда вошло еще человек пятнадцать. Лифтерша сидела на удобном вертящемся стуле у щитка с кнопками. Возле нее был телефон, а над нашими головами беззвучно работал вентилятор.
— Все в кафе? — спросила лифтерша и, чуть выждав, нажала кнопку.
Все было необычайным: и мое знакомство с Ниной, и лифт, уносящий нас на пятнадцатый этаж, и то, что мы сейчас будем обедать в кафе. Мне приходилось бывать в кафе с мамой и папой. Но вот так…
— «Огни Москвы», — сказала лифтерша, и, словно услышав это, лифт остановился, и двери его раскрылись.
Кафе «Огни Москвы» занимало длинную открытую веранду и зал. Мы сели за столик на веранде, но сидеть спокойно я не мог, то и дело вскакивал и заглядывал за перила.
А там, внизу, подо мною лежал город. Слева горели золотые луковки кремлевских соборов. Они прежде всего бросались в глаза. Потом уже я стал рассматривать и башни со звездами на шпилях, и зубчатые стены, и Александровский сад, по которому только что шел с Ниной. За садом виднелась река. Ее голубая лента то пряталась среди домов, то появлялась вновь. А за рекой опять дома, дома, дома… Они пропадали в дымке. Лишь один дом, высокий и островерхий, возвышался над горизонтом.
Нина тем временем изучала меню.
— Эдик, — позвала она.
Я обернулся. Она положила меню на мой край стола и сказала:
— Выбирай скорее, — уже подходила официантка.
Меню — оно было в толстой синей папке — я взял с опасением. Я думал, что все здесь стоит очень дорого, «безумно дорого», как сказала бы мама. А ведь деньги мне дали не на кафе. Уж лучше бы мы пообедали в столовой. Правда, она находится обычно на первом этаже, а не на пятнадцатом. «Ладно, — успокоил я себя, — за один раз не пропаду. Можно завтра обойтись без обеда в случае чего».
Но страхи мои были напрасными. Цены оказались не такими «безумными», как я предполагал. Думаю, что мама все же назвала бы их «терпимыми». Я смело выбрал «борщ по-московски», «эскалоп со сборн. гарн.» и «компот из свеж, яблок». Что такое «эскалоп», я не знал (просто мне понравилось слово), да и «сборн. гарн.» выглядело таинственно. Мало ли что может войти в «сборн. гарн.»!
Теперь же, когда мы знали, что будем заказывать, официантка долго не появлялась. Несколько раз к нашему столику направлялись женщины с белыми наколками на голове, и я думал: «Наконец-то!», только они проходили мимо. Но вот официантка все же подошла и к нам:
