«Спрятались, — догадался я, и мне стало легче. — Ну конечно, спрятались за кем-нибудь. Постоят немножко, надоест, и сами подойдут».
Но все же я стал посматривать на кучки людей: не выглянет ли оттуда голова Тани или Витальки?
И вдруг я увидел их. Они были далеко, так далеко, что на Танином платье уже не различались черные горошины. Далеко — это полбеды. А главное — Таня и Виталька бежали.
Бежали…
«Догнать!» — была первая мысль. И я сделал было рывок, но тут же остановился. Ведь бежали-то они от меня! Ясное дело, от меня. А иначе для чего же им так нестись без оглядки? Я бы смог их догнать. Только зачем? Не хотят — не надо. Обойдусь и без них.
«Значит, Таня нарочно сказала, что будет сегодня занята? А Виталька, значит, обо всем знал. Может, он и подговорил Таню так сделать?…»
Я тряхнул головой, чтобы прочь отлетели невеселые мысли, и зашагал дальше по площади к Спасской башне, куда шел весь народ.
Потом я долго ходил по Кремлю.
Возле Царь-пушки тоже было много фотолюбителей. Они «обстреливали» терпеливую, добродушную пушку со всех сторон. Она была огромная и очень красивая. Трудно было даже представить, что она может выпалить. Огонь, дым и грохот не вязались с ее узорами и завитками. И оскаленная львиная морда под стволом тоже не казалась страшной.
Но ядра!.. Понять, как эти громадные, тяжеленные ядра можно оторвать от земли и забить и ствол, — немыслимое дело. А при выстреле такое ядро, наверное, и не выкатилось бы. Скорое сама пушка разорвется.
Сверху ядра поблескивали. Видимо, на них, чтобы сфотографироваться, становилось и усаживалось великое множество людей. Меня тоже потянуло стать на царь-пушечное ядро, но тут как раз появилась женщина-экскурсовод. Я не стал ждать, пока она кончит рассказывать, и ушел.
Царь-колокол не очень меня заинтересовал, но тоже поразил своими размерами. Я представил, как бы зазвучала эта громадина, если б в нее ударили! Наверное, колокол так бы ухнул, что по всей Москве слышно было бы.
Я слегка похлопал его по крутому боку, но какая-то тетя мне строго сказала:
— Мальчик, зачем трогаешь?
— Ничего не будет. Он не расколется, — пошутил я. Строгая тетя моей шутки не приняла.
— Это же памятник литейного искусства! — сказала она.
— Ну и что?
— А ты трогаешь.
— Ну и что? — повторил я.
— Заладил одно и то же! — рассердилась она. — Портишь старинную вещь — вот что!
Продолжать этот разговор мне не хотелось, и я отошел.
А потом я бродил по соборам и рассматривал царские гробницы, росписи на стенах и иконы, с которых внимательно глядели на каждого большие печальные глаза. Я подумал, что, конечно, не очень-то весело целыми столетиями висеть здесь, за толстыми стенами, где даже в жаркий, солнечный день зябко и сумеречно. Лишь сверху из небольших, узких оконцев почти отвесно падал свет, отражаясь на алтарной позолоте.
В соборах было малолюдно и тихо. Под их своими все казалось значительным и вечным. Даже шаги мои звучали как-то торжественно. Я с удовольствием к ним прислушивался. Да, в них было достоинство, а может, и величие. Неужели это мои шаги? Кто знает, не так ли много веков назад звучали шаги первых московских царей?
Эти шаги я слышал и потом, когда ходил по соборной площади — небольшой, выложенной каменными плитами. Кто-то оттуда, из средних веков, продолжал вышагивать в ногу со мною. Пропал он лишь тогда, когда я ступил на тротуар и пошел по асфальту.
Я очутился в оживленном людском потоке, вокруг меня переговаривались, ели конфеты, смеялись, фотографировали друг друга. И только рядом со мной никого не было. Мне сделалось одиноко и тоскливо. Обида на Таню и Витальку, которая нее это время где-то жила во мне, зацепившись коготками за какую-то струнку, вдруг заворочалась, заскрипела и снова переполнила меня.
«Значит, вы хотели погулять сегодня без меня? Подумали, что я вам помешаю?…»
А может, они просто решили, что меня не отпустит тетка? Нет-нет, тогда бы они не сбежали.
Шел я уже без всякой цели. Людской поток куда-то двигался и нес меня.
Так я оказался в Александровском саду. Вначале я шел по аллее. Потом остановился посмотреть, как маленькая девочка выпустила на подстриженную траву черепаху. Черепаха была чуть побольше моего кулака. Она беспомощно тыкалась в травинки и неловко передвигала лапами-коротышками.
— Ешь, Чита, ешь, — сказала девочка.
Что она, смеется, что ли? Такую неуклюжесть называть Читой!
Но черепаха не ела. Она продолжала тыкаться своей змеиной головкой, словно слепая.
— Ей бы молока, — сказал я.
Девочка строго взглянула на меня.
— Нет, ей нужна трава, — проговорила она, — в ней витамины.
А мне все почему-то казалось, что черепаха обрадовалась бы молоку. И я сказал:
— Купили бы витаминов в аптеке и насыпали бы в молоко.
— Нет, — уверенно сказала девочка, — ей нужна трава. Ешь, Чита, ешь.
Я не стал спорить и пошел дальше.
Безрадостное существо черепаха, думал я, и зачем их только заводят? Спит лишь себе в ящике да переваривает месяцами пищу. Нет, я бы завел собаку, если б мама разрешила. Только не такого недоростка тойтерьерчика, что бежал, семеня тоненькими лапками, мне навстречу, а большую, сильную и смелую — одним словом, настоящую собаку.
На скамейке сидело несколько парней и девушек. Они громко твердили какие-то иностранные слова, заглядывая иногда в книгу, и смеялись. Слова были звучные, похожие одно на другое и оканчивались чаще всего на «ус» и на «ум».
— Латынь? — удивленно проговорил, остановившись возле этой компании, старик в выгоревшей соломенной шляпе. — Ну да, — ответил он сам себе, — учите второе склонение.
— А вы знаете?! — воскликнула одна из студенток.
— Когда-то учил.
— Ой, помогли бы нам, — попросила другая.
— Самое главное, перевести две страницы, — сказал парень, который держал книгу. — Не лишайте себя такого удовольствия.
— Я, милые мои, уже все забыл. — Старик виновато улыбнулся. — И вам очень нужна латынь?
— Очень! — закричали все хором.
— Для чего же, позвольте спросить?
— Чтобы зачет поставили.
— Ну, не буду вам мешать. — Старик приподнял шляпу. — Желаю успеха.
Я тоже зашагал, только в другую сторону.
И опять стало тоскливо. Опять я один. Пока я стоял возле студентов, мне передавалась их веселость, и я был рад, что повстречался с ними. Но ушел старик в соломенной шляпе, и они снова взялись за свою латынь. А что оставалось делать мне? Не стоять же столбом. Вот я и зашагал.
Позади зазвучала музыка, потом раздалось посвистывание, и, наконец, треск, словно в фанерный ящик сыпали горох или орехи. Я оглянулся. Невысокий полный мужчина в оранжевой тенниске настраивал транзистор. «Помидор», — подумал я про толстяка. А он, поймав какую-то станцию, успокоился. Теперь я двигался под звуки оркестра. Совсем здорово! «Была бы рядом Таня, — мелькнуло у меня в голове, — и мы бы шли с ней по этой праздничной аллее…» Почему праздничной? Ну, наверное, потому, что музыка и много людей. Я люблю, когда музыка и много людей.
И в это время из транзистора донеслось:
Сердце красавицыСклонно к изменеИ к перемене…
Сладкий, мягкий голос еще долго что-то там выводил, а у меня настроение испортилось. II зачем «помидор» включил свой транзистор?
Я шел, шел и вдруг почувствовал, что очень устал.
Скамеек кругом было много. Вытянувшись вдоль ал леи в длинный ряд, они напоминали гигантскую тысяченожку.
Мне уже не хотелось шума и чужих разговоров, и поэтому я направился к той скамейке, где сидел всего один человек — девушка с книгой. «Наверное, тоже сдает зачеты, — подумал я, усевшись, и отвернулся. — Только бы не зубрила вслух».
Но девушка сидела смирно. Я покосился на нее краешком глаза — нет, она не зубрила. Она даже не смотрела в книгу. В раскрытую книгу, которая лежала у нее на коленях. Взгляд ее скользил поверх страниц и упирался куда-то в землю, шагах в трех от скамейки.
Что она разглядывала, понять я не мог. Ничего интересного там не было. Пустое место. Разве лишь какой-нибудь муравей пола. Но вряд ли стала бы она так смотреть на него.
Я вспомнил, как однажды муравьи завелись у нас на кухне. Они торопливо ползали один за другим как бы по узенькой дорожке. Появляясь откуда-то на подоконнике, они пробегали короткое расстояние но стене и ныряли в щель за буфетом. Я нисколько раз смахивал их, но они показывались тишь и направлялись точно тем же путем. Тогда я решил проследить, куда же они так стремятся. Я принялся выгружать из буфета посуду, всякие банки, скалки и кастрюльки. Одно блюдце, помню, разбил. Когда же буфет был пуст и я смог отодвинуть его, то обнаружил между ним и стенкой леденцовую конфету.
Почему только это я вспомнил? А наверное потому, что посмотрел на главную аллею. Среди больших безлюдных газонов она казалась узенькой, и народ по ней шел, шел и шел. Точь-в-точь как те мои муравьи.
