всех оттенков прибегали ко всяким ухищрениям и неправдам, домогаясь, чтобы в наших гимназиях учили и учились как можно менее и как можно хуже и чтобы наши университеты были отворены настежь для неучей?
Бесстыдство доходило до того, что все это высказывалось без обиняков. Под именем науки нашими противниками предлагалось фальшивое подобие ее, а самая наука как путь к знанию провозглашалась не только делом излишним, но чуть ли не обскурантизмом, во всяком случае началом не либеральным, так как она забивает-де головы и стесняет свободу мысли.
Мы желаем, чтобы наши университеты давали нам людей поистине знающих и более или менее сильных в своей специальности, ибо scientia est potentia (знание – сила), между тем как наши противники клонятся к тому, чтобы из наших университетов выходили хлыщи, которых, к истинному бедствию русского народа, не оберешься у нас.
Как стоим мы за науку, так стоим и за свободу. Мы высоко ценим свободу, а потому стараемся более всего оберегать ее чистоту, ее существо, ее права. Что предоставляется свободе, то не должно быть обязательно: вот что несомненно и твердо. В каждой области ведения, во всем, что зовется наукой, есть нечто необходимое и, стало быть, обязательное для тех, кто претендует на обладание наукой, и есть нечто предоставляемое свободе.
Мы хотим – и всякий, кто понимает дело, не может не хотеть вместе с нами, – чтобы предоставленное свободе оставалось свободным, а не навязывалось умам через авторитет власти. Мы желаем, чтобы у нас широко и обильно развивался интерес знания и исследования во всех сферах ведения, по всем факультетам. Всякая попытка, хотя бы односторонняя и ошибочная, в области научного исследования может принести только пользу. В этих попытках, в этих исканиях (причем неизбежны и заблуждения) состоит жизнь науки, а только живая наука чего-нибудь стоит и может быть плодотворна. Нечего опасаться заблуждений, свойственных всякому исканию, лишь бы оно было предпринято в духе науки, то есть по ее методам, в которых заключаются ее сила, ее существо, ее самокритика и самоповерка.
* * *
Итак, мы не только не против свободы научного исследования, но ждем не дождемся, чтобы у нас пробудилась эта неутомимо исследующая, самоотверженно ищущая, бесконечно преданная своему предмету мысль, не щадящая ни усилий, ни труда и обращающая всю жизнь и душу человека на предмет его изучения.
Как были бы мы счастливы, если бы довелось нам и у себя дожить до появления таких подвижников умственного труда, в котором заключается благороднейшая и плодотворнейшая сила прогресса народов и человечества. Но во имя свободы и в интересе науки мы считаем своим долгом протестовать против обязательности тех учений, которые предоставляются свободе, а по тому самому подлежат разномыслию и спору. Только бесспорное есть достояние науки, и только оно должно иметь обязательную силу для претендующего на обладание ею, только это бесспорное может быть требуемо именем государства и сообщать признаваемые им права.
Мы отнюдь не желаем стеснения свободы преподавания, но мы весьма естественно желаем, чтобы преподаватели в наших университетах были ученые, достойные этого имени, действительно знающие, проникнутые духом своей науки, любовью к ней, освоенные с ее источниками и методами. Весьма естественно, что, кому дорого дело, тот не может желать, чтобы оно попадало в руки шарлатанов, вертопрахов, пустословов и тупиц.
Итак, предоставляя свободное свободе, мы не можем по силе логики не желать, чтобы обязательно требовалось только обязательное. Испытанию может и должен подвергаться испытуемый не из всего того, что предоставлено свободе его любознательности, а только из основных предметов факультета, и только из того, что есть в них общепризнанного, для всех знающих равно обязательного.
При развитии научного интереса могут возникать разные гипотезы, которые, быть может, со временем оправдаются и войдут в науку как дознанная истина, а быть может, окажутся пустоцветом. Есть, наконец, ученая роскошь – утонченные и дробные специальности в каждой области ведения, которые интересуют лишь немногих, но не могут стать предметом обязательного требования без умственного насилия для учащихся.
Мы говорим наука; но этим словом обозначаются весьма разнородные вещи. Есть науки точные и положительные, которые по своему содержанию везде одни и те же, науки строгих методов, поступающие шаг за шагом, отличающие верное от вероятного в разных степенях.
Преподаватель связан в этих науках предметом их, и все достоинство преподавания состоит в том, чтобы слушатели усвоили себе должным образом и доказательно истины, факты и обобщения, установленные в науке и всеми знающими одинаково понимаемые. Но есть доктрины, которые изменяются во всем своем составе от страны к стране, от университета к университету, от головы к голове.
Такими доктринами наполнены у нас особенно два факультета, которые в том виде, как они у нас существуют, могут быть названы азинариями наших университетов. Мы разумеем факультеты юридический и историко-филологический, куда поступают не только искатели знаний, которым эти факультеты, по своему именованию, посвящены (эти искатели, к сожалению, не находят, чего ищут), но и те молодые люди, которые ищут только получить легким способом права, связанные с высшим образованием; вот эти не ошибаются и действительно находят, что ищут: то, что составляет силу этих факультетов, что сообщает им по преимуществу научный или ученый характер, то, ради чего они существуют – насущного хлеба науки, – в них теперь нет или почти нет, если же что и окажется, то разве для вида, а не для питания. Зато перца и корицы в них сколько угодно.
Под разными наименованиями – философии права, государственного права, уголовного права, истории литератур и т. п. – тут есть все: и отрывочные афоризмы, вырванные из систем разных мыслителей, ни на чем не основанные обобщения, бездоказательные мнения в ассерторической и аподиктической форме, произвольные подборы фактов без научного метода и критики. Об изучении источников права нет и помину. Классической филологии, без которой филологические факультеты не имеют смысла, в них не ищите.
* * *
Теперь спрашивается: на каком основании правительство обязывает изучать эти произвольные доктрины, эти мнения и суждения, которые на лучший конец представляют собою только выражение разномыслящих партий? Ради чего правительство принуждает юных слушателей усваивать воззрения той или другой партии? Какой партии держится оно само?
Весьма естественно думать, что в политических и философских воззрениях правительство держится законов, преданий, народной мудрости, наконец, Церкви своей страны. Если так, то следовало бы предполагать, что правительство обязывает преподавателей преподавать, а слушателей – слушать патриотические и православные доктрины. Но если правительство возымело бы такие виды, то оно поставило бы себе неисполнимые задачи. Где нашло бы оно этих
