— И вы возненавидели его еще больше…
— Первая угроза была спонтанной. Я просто набрал на компе то, что чувствовал. Потом я понял, что могу посылать ему письма. Постепенно это превратилось в идефикс.
— Почему вы угрожали убить своего сводного брата Конни?
Лицо Лабана Хасселя исказила гримаса отвращения.
— Это единственное, о чем я сожалею.
— Отрезать голову шестилетнему ребенку и кончить в его перерезанное горло — это…
— Перестаньте. Я угрожал не мальчику, а своему отцу.
— Вы знакомы с Конни?
— Я с ним довольно часто встречаюсь. Мы друзья. Мы даже с его матерью, Ингелой, по-моему, неплохо ладим. Мы почти ровесники. Знаете, где я ее первый раз увидел?
— Где?
— Мне было лет четырнадцать-пятнадцать. Мы с мамой гуляли по Хамнгатан. И мало того, что меня, здорового дылду, повели, как маленького, гулять с мамой, так мы еще на другой стороне улицы увидели отца с Ингелой. Он нас заметил, но нисколько не смутился, а наоборот, стал у нас на глазах лапать эту семнадцатилетнюю девчонку. Зрелище было о-го-го…
— Это было еще до развода родителей?
— Да. Конечно, ситуация дома была накаленная, но все же мы были семья, хотя бы внешне. А после этого уже никаких иллюзий не осталось.
— Что значит “накаленная”?
— Считается, что для детей лучше, когда родители открыто конфликтуют, чем когда они сдерживаются и лицемерят. Это очень опасно, ведь дети все чувствуют. В нашем доме царило ледяное молчание. Это был ад, потому что в настоящем аду не жарко, в аду холодно. Ад — это абсолютный ноль. Все свое детство я дрожал от холода в аду. Отец постоянно отсутствовал и даже если обещал, например, прийти ко мне на футбол, никогда не приходил, это повторялось из раза в раз. А уж когда он являлся домой, от него несло таким холодом, что всю квартиру сразу замораживало.
— У вас способности к литературе, — сказал Йельм, — это видно. Зачем растрачивать их на письма с угрозами отцу?
— Я думаю, это был своего рода экзорцизм, — задумчиво проговорил Лабан. — Мне нужно было изгнать из души дьявола. Дьявола холода. В принципе, мне даже посылать ему это дерьмо было необязательно.
— Лучше бы роман написали…
Лабан часто-часто заморгал и уставился в глаза Йельму. Похоже, между ними начал устанавливаться контакт.
— Возможно, — произнес он. — Хотя, с другой стороны, мне было интересно увидеть его реакцию. Посмотреть, как он себя будет вести при встрече. Какая-то глупая тщеславная надежда на то, что он доверится мне, своему сыну. Если бы он хоть раз обмолвился, что ему угрожают, я бы тут же прекратил писать. Но нет. Он ничем себя не выдал. При встречах всегда держался одинаково, одни и те же слова, одни и те же дурацкие прибаутки. Я думаю, ему даже в голову не приходило, что зло, в котором его обвиняют, это зло, причиненное им как отцом.
— А вот с этим позвольте не согласиться, — раздался от окна голос Чавеса. — Знаете ли вы, какой пароль был в компьютере вашего отца?
Лабан Хассель посмотрел на него.
— Лабан, — сказал Чавес. — Л-А-Б-А-Н.
— Как вы думаете, зачем Элизабет Бернтссон позвонила вам? — спросил Йельм. — Она даже была готова взять вину на себя, лишь бы выгородить вас. Почему она подозревала вас в написании этих писем?
— Как вы думаете, почему отец сохранил ваши письма в папке под названием “Ненависть”? — добавил Чавес. — Судя по статистике, каждый из этих файлов он читал не меньше десяти раз.
— Вы ждали, что он сделает первый шаг, а он ждал первого шага от вас, — заключил Йельм.
Лабан сидел с отрешенным видом. Но Йельм, не дав ему опомниться, пошел в атаку:
— Что случилось месяц назад? Почему ты вдруг начал засыпать его е-мейлами?
Лабан медленно поднял глаза, со стороны казалось, что это движение причиняет ему физическую боль. Однако взгляд, устремленный на Йельма, был на удивление ясным.
— Именно тогда я сблизился с Ингелой. Она рассказала про Конни, про его рождение, про то, что отец никогда не пытался его повидать.
— Что значит “сблизился”?
— Я решил убить его по-настоящему.
Йельм и Чавес затаили дыхание. Йельм лихорадочно пытался сформулировать вопрос. Спросил так:
— Вы бомбардировали его письмами, чтобы убить?
— Да.
— В последнем письме вы пишете, что знаете о планируемой поездке в Нью-Йорк, и угрожаете убить, лишив даже возможности кричать от боли. Вы знаете, как он умер?
— Его убили.
— А точнее?
— Не знаю.
— Ему блокировали связки и пытали, пока он не умер, и никто не мог слышать его крики. Когда вы поехали в Нью-Йорк?
— Я не…
— Когда? Вы находились там все время или приехали в аэропорт прямо перед вылетом самолета?
— Я…
— Откуда вам известны методы кентукского убийцы?
— Откуда у вас паспорт Эдвина Рейнолдса?
— Как вы проскользнули мимо полиции в Арланде?
Лабан Хассель не сводил широко открытых глаз с полицейских и молчал.
Йельм наклонился к нему и проговорил с расстановкой:
— Где вы находились в ночь со второго на третье сентября?
— В аду, — произнес Лабан еле слышно.
— Там вы должны были встретить отца, — ответил Чавес. — Ближе него к аду в то время, наверно, мало кто подобрался.
Опыт ведения допросов подсказывал полицейским, что Лабан сейчас должен или не выдержать и взорваться, или замкнуться еще больше. То, что произошло, не укладывалось ни в какие схемы. Губы Лабана почти не двигались, плечи опустились, голос больше напоминал шелест:
— Вам это не понять. Я почти решился на этот шаг, и вдруг он умирает. Его убивает кто-то другой. Это было невыносимо. Хотя, наверное, закономерно. Своего рода божественная справедливость. Желание было настолько сильным, что оно материализовалось. Это не может быть случайностью, это судьба. Судьба нелепая, как и сама жизнь. Послание с горних высот. Сейчас, когда изменить уже ничего нельзя, я понимаю, что не убил бы его. Что я в действительности этого совсем не хотел. Даже наоборот. Я только хотел его наказать. Я хотел с ним поговорить. Я хотел увидеть его раскаяние.
Снова воцарилось молчание. Йельм повторил:
— Где ты был в ночь со второго на третье сентября?
— Я был в Шермарбринке, — прошептал Лабан. — У Ингелы и Конни.
Чавес тоже повторил свой вопрос:
— Что произошло месяц назад? Насколько близко вы стали общаться с Ингелой?
— Очень близко, — ответил Лабан спокойно. — Слишком близко. Мало того, что я переспал с матерью моего брата, мало того, что она переспала с сыном ненавистного ей мужа, и это было мучительно для нас обоих, так мы еще приняли общее решение, страшное решение, продиктованное одним и тем же обстоятельством, которое, собственно, и заставило меня это решение принять. В нем причина того, что количество писем с угрозами резко увеличилось.
— И что это за решение?
Лабан Хассель запрокинул голову и уставился в потолок. Его козлиная бородка дрожала, когда он произнес:
— Мы оба прошли стерилизацию.
Йельм посмотрел на Чавеса.
Чавес посмотрел на Йельма.
— Зачем? — спросили они хором.
Лабан подошел к окну и открыл его.
Наступили сумерки. Дождевые облака окутали город, и даже свет уличных фонарей казался тусклым. Порыв осеннего ветра взъерошил волосы юноши и освежил спертый воздух комнаты.
— Дурная кровь живуча, — сказал Лабан Хассель.
9
Пора.
Он уже близко.
Начало положено.
Он беззвучно двигался по пустому дому. Сумка висела на плече. Она слегка позвякивала в темноте.
На мгновение он задержался у входной двери. Рядом с ней было стекло, в нем — круглое отверстие на уровне замочной скважины. В этом отверстии тихо, протяжно и настойчиво гудел осенний ветер.
Мужчина оторвал взгляд от дырки в стекле и вышел навстречу ночному холодному ветру, который то тут, то там опрокидывал на черную землю ливневые дожди. Уже на веранде ему на щеки упали первые капли дождя, но он их не почувствовал. Он думал про другой ветер. По-пустынному сухой и жаркий. Он дует с плато Кумберленд и свистит в комнатах промерзшего дома.
