Точнее, устраивала до ставшего для него во многом судьбоносным 1882 года.
* * *
Шломо Сигизмунд Фрейд навсегда запомнил тот апрельский вечер 1882 года, когда он, вернувшись с работы, застал в доме гостей. Одного взгляда на сидевшую за столом даму в строгом чепце и молодого человека в ермолке и черном костюме ему хватило, чтобы понять, что гости принадлежат к числу глубоко религиозных евреев-ортодоксов, к которым он относился, мягко говоря, без особой симпатии. Когда ему представили фрау Эммелин Бёрнейс и ее сына Эли, Зигмунд вежливо, но вместе с тем скептически улыбнулся. Затем очередь дошла до подруги сестры Анны, Марты Бёрнейс, которая сидела за столом и резала яблоко[63]. Она привстала, сделала легкий книксен и… продолжила есть яблоко.
А Зигмунд так и остался стоять и смотреть, как она чистит яблоко, — и это мгновение почему-то все длилось и длилось, а он никак не мог оторвать взгляд от ее тонких изящных рук, от осиной талии, от груди, контуры которой проступали под строгим платьем.
Наконец он опомнился, сел за стол, но, хотя успел за день изрядно проголодаться, словно не заметил поданную матерью тарелку. Он задал таинственной незнакомке несколько обычных, вежливых вопросов, но из-за шума в ушах и головокружения не расслышал ответов. Марта тем временем переключилась на разговор с его сестрами. Девушки обсуждали последние книжные новинки, говорили о моде, о каких-то своих общих подругах, и хотя до Шломо Сигизмунда долетали только обрывки этих разговоров, он уже твердо уверился, что Марта Бёрнейс — не только самая очаровательная, но и умная и остро чувствующая особа.
«Как ты прекрасна, любимая моя, как прекрасна!» — зазвучали в нем слова «Песни песней», и он понял, что Шломо встретил свою Шуламит и что это — судьба.
В тот вечер, уже после того как гостьи ушли, Зигмунд долго не мог заснуть. Он попробовал занять себя чтением, но так и не смог сосредоточиться ни на одной книге. Марта Бёрнейс должна стать его женой — эта мысль вдруг овладела всем его существом. Что бы ни случилось, он добьется ее руки. Конечно, ему совсем не нравилось, что Марта происходит из религиозной, то есть, как он был убежден, «отсталой» семьи, но Фрейд был уверен, что сумеет «воспитать» будущую жену и освободит ее от всех этих «еврейских суеверий и предрассудков».
Дальше события развивались поистине стремительно. Никогда до того не ухаживавший за девушками Фрейд напросился в гости к Бёрнейсам. Потом осмелел настолько, что предложил Марте, семья которой за 11 лет до того перебралась в Вену из Гамбурга, показать ей «настоящую Вену и ее красоты». Фрау Эммелин Бёрнейс милостиво согласилась на эти свидания, оговорив, что, как и предписывает еврейская традиция, молодые люди будут гулять не одни, а в сопровождении Минны — младшей сестры Марты. Сопровождение это, как увидит читатель, оказалось крайне символичным и в итоге пожизненным.
Зигмунд бродил с Мартой по окружающим Вену рощам и паркам, говорил с ней о литературе, рассказывал о себе, о своих планах стать выдающимся ученым, и убеждался, что первое, иррациональное, если говорить терминологией Милля, впечатление было верным: Марта и в самом деле оказалась умным, интересным собеседником, понимающим его с полуслова. Время от времени она останавливалась, отходила в сторону к близлежащей скамейке и подтягивала чулки, которые почему-то слишком часто сползали с ее грациозной ножки. Зигмунд понимал, что не должен пока подглядывать за любимой в столь интимные минуты, но ничего не мог с собой поделать — он то и дело косил взглядом, чувствуя, что сгорает от пьянящего ощущения нежности и желания обладать этой девушкой. В тот день он решил, что, несмотря на свои мизерные доходы, станет каждый день посылать ей розу, — и выполнил это намерение.
8 июня явно злоупотребляющий гостеприимством Бёрнейсов Фрейд застает Марту за перепиской нотного альбома для ее кузена Макса Мейера и чувствует болезненный укол ревности — браки между кузенами были, как уже упоминалось, тогда очень распространены в еврейской среде.
«Всё кончено!» — решает он.
Но Марта, похоже, думала совершенно иначе.
На следующий день Фрейд, оказавшийся патологическим ревнивцем, пригласил ее на прогулку в Медлинский сад, девушка приняла его приглашение, и 10 июня пьяный от счастья Фрейд бродил по парку, размахивая руками, читая стихи, рассуждая, рассказывая о своей работе и всячески пытаясь очаровать любимую. В какой-то момент он нашел на земле сдвоенный миндаль и протянул его Марте в знак того, что сама природа подает им тайные знаки.
11 июня Марта посылает Зигмунду собственноручно испеченный пирог с шутливой запиской. Его рассказ о том, как он препарирует различные органы, писала Марта, так потряс ее, что она посылает ему на препарирование свой пирог. Согласитесь, что в этот момент так и хочется закричать вслед за поручиком Ржевским: «Молчать, господа фрейдисты! Молчать!!!»
Прошло два дня, и 13 июня Марта снова оказалась в гостях у Фрейдов. Зигмунд сначала выпросил, а точнее, едва не вырвал у нее фотографию, а за столом осторожно пожал ей руку. И вспыхнул от счастья, когда Марта ответила ему тем же.
Нужно быть евреем, чтобы понять весь напряженный эротизм этого момента. Еврейский закон, которому тогда строго следовала Марта, запрещает юноше и девушке каким бы то ни было образом касаться друг друга, и правило это распространяется также на жениха и невесту до момента их свадьбы. Поэтому рукопожатие для религиозной еврейки Марты было куда более смелым и «развратным» жестом, чем страстный поцелуй в губы для француженки. Еще совсем немного — и они, наконец, переходят на почти интимное «ты», но это происходит не раньше, чем потерявший голову от любви Фрейд в письме попросит даму своего сердца об этой привилегии.
15 июня 1882 года они снова гуляли вместе в парке (на этот раз под присмотром старшего брата Марты Эли), и в тот же день Зигмунд написал любимой первое письмо.
До их брака оставалось более четырех лет, и за эти годы Фрейд отправит любимой около девятисот писем. Собранные вместе, они представляют один из самых прекрасных эпистолярных романов XIX века. Со страниц этих писем пред нами предстает иной Зигмунд Фрейд, совсем непохожий на того рассудительного солидного господина с сигарой, каким он выглядит на поздних фотографиях. Он мучается от ревности, он пылает страстью, он готов положить к ногам любимой весь мир, ибо любовь к ней значит для него больше всего остального — даже больше желанной славы и бессмертия в памяти человечества.
«Как ты прекрасна, любимая моя, как прекрасна!»
* * *
«Вы так изменили мою жизнь», — пишет Фрейд в том первом письме, а затем признаётся, что, когда брат Марты, Эли, на минуту оставил их одних, у него возникло чудовищное искушение обнять и поцеловать ее. Но поступить так, тут же спешит он добавить, «было бы низко по отношению к гостеприимству и радушию этого дома, а я бы не сделал ничего низкого возле вас».
Проходит еще два дня — и 17 июня Зигмунд делает Марте предложение. И — о, боже! — получает согласие. Фрейд мгновенно увидел в самой этой дате высший мистический смысл: число «17» соответствовало в гиматрическом выражении ивритскому слову «навсегда», «постоянно», а значит, отныне и навсегда они с Мартой должны были быть вместе. Так оно, в общем-то, в итоге и получилось.
В знак любви Марта подарила Зигмунду кольцо ее деда, раввина Исаака Бёрнейса. Передача Фрейду одной из главных семейных реликвий призвана была подчеркнуть, насколько глубоко Марта доверяет ему и своим чувствам. Для Фрейда, который оценил всё значение такого подарка, это кольцо стало чем-то вроде талисмана. Чтобы в семье Бёрнейс не заметили пропажу, Фрейд заказал у ювелира точно такое же кольцо, но чуть меньшего размера — как раз под палец Марты.
С того дня 17 июня стало их личным, сугубо интимным праздником, который они отмечали на протяжении многих лет. И это — лишь один из многих примеров, показывающий, что напускной атеизм нередко сочетался у Фрейда с массой еврейских религиозных суеверий и предрассудков.
Объяснившись, Марта и Зигмунд тут же начинают обдумывать, как сообщить о своем решении родителям, а заодно определиться с датой свадьбы. Но, будучи типичными детьми своей среды и своего времени, они не мыслят брака до того, как Зигмунд не сможет достойно обеспечивать семью. Рай в шалаше не годится ни для него, ни для Марты: оба хотят быть уверены, что смогут содержать пусть и самую скромную съемную квартиру и вести то существование, которое считается в их кругу «достойным». А до этого следует ждать и не позволять себе «ничего лишнего» до первой брачной ночи.
«Ты же первый не простишь мне, если это случится до свадьбы!» — роняет Марта, даже не подозревая в тот момент, насколько она права, угадав особенности психологии своего избранника. Пройдет не так много времени, и Зигмунд запретит Марте ночевать у подруги, которая «вышла замуж до свадьбы», так как это якобы свидетельствует о развратных склонностях последней, и он не желает, чтобы его Марточка общалась с подобными особами. Он также категорически возражает, чтобы она шла на каток, так как в этом ужасном месте она, упаси бог, может схватиться за руку постороннего мужчины. Он дарит ей своего любимого «Дон Кихота», но спустя несколько дней пишет, что «зашел слишком далеко», так как забыл, что в этой великой книге «много грубых и отвратительных мест». То есть, понятное дело, Фрейд об этом помнил и даже хотел, чтобы Марта прочла эти места, но при этом ему было важно, чтобы все свои любовные фантазии она направляла только на него — отсюда и замаскированное под сожаление предупреждение.
