И вот он играл всю ночь с крыши Джорджа Майкла и Стинга, самые нежные вещи, самые трогательные. А часам к двум подтянулись пионеры из моего отряда, у них была ночь какая-то прощальная или типа того. Они пришли измазанные в свою смешную зубную пасту и сидели тихие, а потом ушли спать. А я сидел под кипарисами, пока не начали гаснуть фонари-грибочки, и мне не хотелось спать, пить и есть. Мне всего хватало и мне не было холодно или жарко. Мне было просто хорошо, без оговорок.
На следующий день все спали, а потом я повез свою смену на вокзал. Пора им было уезжать. И провожал я развеселую толпу из 29-и человек, а сам оставался там, под кипарисами, и пил с ребятами на подножке уходящего поезда вино, орал им что-то, а они совали мне мой старый «Ливайс», на котором написали поперек: «дядя Кока, мы будем помнить вас всегда». А после них как-то сразу пролетели еще три смены, и пришла моя очередь уезжать домой… Я не сумел забрать с собой то, что было там. Лето так и осталось на перроне ждать следующую смену, а мне предстояла ночь в плацкарте и Киев, любимый, но такой неуместный в своей громадности в эту осень. Я понял, что вырос, и заплакал. Лежат в шкафу эти штаны и среди прочих подписей и пожеланий, мишек, цветочков, стишков и телефонов я люблю рассматривать один автограф. Там написано: «Евпатория-Норильск, 1998 г. Вы самый красивый и добрый. Светлана».
АБСОЛЮТНО СЧАСТЛИВЫЙ ДЕНЬ
У меня в жизни было два абсолютно счастливых дня.
Нет, конечно, их было гораздо больше: я избавлялся от больших долгов, я забирал детей из роддома, у меня были очень счастливые дни, светлые и радостные. Но вот абсолютно счастливых дней, незамутненных ничем, у меня было всего два.
Мне было немного за двадцать. Утром этого дня я уволился со «Скорой помощи». Я был свежеженат, учился в институте, у меня не было серьезных материальных проблем. Советский Союз, рухнув, открыл множество возможностей, и это было время максимально веселого накопления первичного капитала и разгула бандитизма. Какие-то деньги нереальные ходили по рукам. К тому моменту я уже работал коммерческим (!) директором украино-немецкого СП, которое возило в Украину пиво-сигареты-шоколад. Каждый день я приносил в институт генеральному директору СП — своему одногруппнику — выручку в целлофановом пакете — деньги, собранные мной за вечер. «Наше» такси дежурило под институтом. Тачка на весь день стоила порядка 5–7$. Одногруппники, приехавшие учиться в столицу из винницких и запорожских сел, при нашем появлении переходили на шепот. Девочки стреляли глазками.
Знакомые из ГВФа тогда же украли пассажирский самолет и продали его в Израиль на запчасти. А заработанный миллион пропивали год. Вся эта ситуация, преломляясь через призму моей молодости, давала ощущение полета, и не отпускала радостная уверенность, что так будет всегда. Мой лучший друг, лучше которого уже не будет, только окончил академию МВД, где его держали на казарменном положении четыре года. И все четыре года мы ездили к нему в какую-то задницу аж на Харьковскую площадь. Возили ему конфеты, книги и уговаривали не стреляться — не шучу. И вот он вышел. Нужно сказать, что у него была замечательная однокомнатная квартира на улице Щорса. Правда, площадью метров под пятьдесят. С длинным коридором и огромной кухней. Потолки соответствующие были, конечно, тоже.
По такому случаю мы выпивали с утра и почти до утра. И кир шел легко и радостно. Приходили и уходили какие-то люди. А свежая кровь всегда бодрит компанию. И никто никого не напрягал, и даже милиция, приехавшая глянуть, кто раскачивает дом, выпила с нами за молодого лейтенанта МВД. Потом, обессилев, мы попадали кто где. А утром нашему лейтенанту нужно было идти в комендатуру какую-то. И он, натянув на опухшую морду фуражку и распространяя дикий запах перегара, отбыл. Мы все остались ждать его.
Сидели на кухне у огромного окна и с высоты четырех сталинских этажей наблюдали за тополями, уже очень зелеными по случаю конца мая. И так вышло, что никому никуда не нужно было уходить. Это редчайшее состояние любой компании. И когда особенно хорошо и всё вот-вот застынет в гармонии с космосом, обязательно найдется кто-то, кому завтра в институт вставать или к ревнивой жене ехать пора, или еще с каким-то геморроем. А здесь никому никуда не нужно! Времени, напоминаю, около 9 утра. Барышни быстро подняли из руин закуску, я мотнулся за водкой в ларек, и мы сели.
И вот только налили по первой, со смехом вспоминая, кто на ком на полу спал, как абсолютно без предупреждения начался дикий дождь с градом, шквальным ветром и светомузыкой. А мы сидели в враз потемневшей, высокой, как пенал, кухне и пили водку. За окном дикой силы ветер гнул старые тополя и льющиеся с карниза потоки воды, отскакивая от подоконника, каплями залетали к нам.
Нас всех одновременно охватило блаженное ощущение покоя и гармонии. Все сидели очень удобно и тихо разговаривали о том, что жизнь, видно, завершила какой-то свой круг и все-все ведь хорошо и так будет всегда.
Таким был один из двух моих самых счастливых дней.
ГРИБЫ
В Рязани, грибы с глазами
их едят, а они глядят…
Мой близкий товарищ Игорь работал в компании-операторе мобильной связи. Налаживал поставки трубок в регионы, комплекты «Свободные Руки» продавал, такое. Имел телефон «Моторолла» с безлимитом на входящие звонки и свободный график труда и отдыха. Мы с ним выпивали регулярно по пятницам. Жил он совершенно замечательно. Папа его, авиа-конструктор, свалил с мамой в какой-то Ульяновск-19 — строить по контракту для России самолеты, а своему юному оболтусу оставил джентльменский набор из двухкомнатной квартиры на Крещатике, в доме сразу у здания «УНИАН», дачу в Чабанах и «Москвич 2141».
Ебкий мой друг был очень. Девочки на него велись со страшной силой. Раз семь лечили его от гонореи. Никак он не успокаивался. Девочки тоже. Особенно иногородние. Они, попадая на его личном авто в его квартиру на главной улице страны, почему-то сразу представляли себя хозяюшками и начинали вить гнездо. И вот свежеотлюбленная самочка утром, завернувшись в рубашку Игоря, начинала хлопотать по хозяйству. Перемыв посуду, что не возбранялось, она, например, говорила, капризно надув губку и показывая пальчиком на картину на стене: «И-и-и-и-горь! А это уродство тут всегда будет висеть?» Тогда Игореша, кряхтя с перееба и похмелья, вставал, брился, одевал свежую рубашку, пил кофе и выходил на «работу». Забрав самочку с собой. На улице он, вяло отшагав квартал, делал кружок через проходной двор у ресторана Кавказ и возвращался досыпать. Перед тем, как лечь, он сваливал в мусорное ведро оставшуюся после девочек помаду, расчески и чулки.
***
В один из вечеров мы крепко выпив, затеяли «уборку». Уборка на самом деле свелась к тому, что мы собрали книги классиков марксизма-ленинизма, оставшиеся после ремонта в связках, и очень просроченную мамину консервацию, и все это вытащили во двор, аккуратно поставив на асфальт рядом с мусорным баком.
В процессе уборки мы также нашли чертеж самолетного крыла в поперечном разрезе в масштабе 1:1 — дипломную работу Игоря. Расстелив по всей комнате десяток «синек», я завороженно рассматривал тщательно прорисованные элероны и тяги закрылков, представляя, как все это летает сквозь тугой, словно барабан, воздух. Не хватало одного-единственного листа, мне было тревожно оттого, что паззл не окончен, а лист, как назло, самый интересный и на нем должно быть изображено окончание крыла. Я решаю начать поиски недостающего чертежа. Игорь говорит, что его тошнит от всего этого «леталова» и уходит спать. Недостающий лист находится на верхней полке кладовки — в него завернута банка самогона, по части которого папа Игоря был большой специалист. Самогон я вынимаю и ставлю вниз, возле входной двери. Меня больше интересует чертеж. Я выкладываю недостающий лист и, успокоенный, тоже засыпаю.
И вот субботним утром, хмуро цедя кофе, Игорь говорит: «Слышишь, тут одна девочка звонила, просит пожить дня два. — Ты что, решил хату в гостиницу превратить? — спрашиваю я. — Ну я ее, короче в Житомире годик тому это… Ну, я в командировке же был… Вот она с ответным типа визитом, это… Сходишь, короче, со мной к Бэтмену через часик? — Ты что, сам не справишься? — Я это, ну-у-у, типа, подзабыл, как она выглядит. Ощущения от ее рта помню, а как выглядит, забыл…» Выходим, а на одной из связок книг сидит колоритнейший бомж и через очки-половинки читает Крупскую, держа книгу немного на отлете. Во второй руке у него массивная вилка, на которую наколот ставший черным гриб из открытой банки с маминой консервацией. Картинку передергивает, я трясу головой так, что с губы срывается и падает на асфальт прилипшая сигарета…
И вот мы стоим у Почтамта, пьем пиво, он мне говорит что-то вроде: «О! Вон та, короче, нормальная, вот было бы круто, если б это она была…» Нет, не она… Какая-то девочка подошла резко и сама поцеловала Игоря в щеку, мне сделала, типа, книксен. Ну нормальная вроде. Через покойное ныне кафе «Георг», где на втором этаже мы выпили, а на первом взяли с собой, мы пошли к нему домой. Где нам почему-то вдруг очень начинает идти спиртное, и мы пьем водку, как в последний раз с полудня, до полуночи, лежа прямо на чертеже крыла.
