Едва Гофман выскочил из своего экипажа и ступил в галерею дворца, как был окружен местными богинями, привлеченными его иностранным костюмом.
– Где номер сто тринадцать? – спросил художник у женщины, взявшей его под руку.
– А! Так ты туда идешь? – воскликнула презрительно эта Аспазия. – Вот, мой миленький, это там, где висит красный фонарь. Но постарайся сберечь два червонца и вспомнить про номер сто пятнадцать.
Гофман бросился в указанном направлении, как Курций бросился в пропасть, и минуту спустя уже был в игорной зале. Там было шумно, как на аукционе. По правде сказать, и продавалось там многое.
Комнаты, украшенные позолотой, сверкающими люстрами, цветами, были заполнены прекраснейшими женщинами, одетыми с еще большей роскошью и еще более обнаженными, чем те, что встретили его внизу. Отовсюду слышался шум, покрывавший все прочие, – то был шум золота, то было биение этого грязного сердца. Гофман миновал залу, где шла карточная игра, и прошел туда, где была рулетка.
Вокруг огромного стола, покрытого зеленым сукном, стояли игроки – люди, собравшиеся здесь с единственной целью. Среди них были молодые, старые, были такие, которые обтерли об этот стол рукава не одного пиджака. Тут были люди, потерявшие отца накануне, или в то же утро, или даже в самый вечер, но их мысли были целиком и полностью устремлены к бегущему шарику.
Одно чувство живет в груди игрока – желание, и это чувство живет и питается за счет всех остальных. Господин Бассомпьер{12}, которому, в то время как он готовился танцевать с Марией Медичи, сообщили: «Ваша матушка умерла», ответил: «Матушка не умрет, пока я не закончу танцевать». Так вот, господин Бассомпьер был добрым сыном в сравнении с игроками. Если бы кому-нибудь из них сказали подобное, он даже не ответил бы: во-первых, потому что для этого надо было оторваться от игры, а во-вторых, игрок, лишенный сердца, во время игры не владеет даже разумом. И даже когда он не играет, ничего не меняется, потому что тогда он все равно думает только об игре.
Но и в его порочности можно найти положительные черты. Игрок воздержан, терпелив, неутомим. Если бы он мог употребить свои лучшие качества в благих целях, всю свою необъятную душу, растрачиваемую в игре, посвятил благородному делу, он стал бы несомненно величайшим человеком на свете.
Никогда Юлий Цезарь, Ганнибал или Наполеон, совершая свои знаменитые подвиги, не могли бы похвастаться решимостью, которой наделен самый безвестный игрок. Честолюбие, любовь, плотские желания, сердце, разум, слух, обоняние, осязание – одним словом, все жизненные двигатели человека сосредотачиваются на одном: на игре. И не подумайте, что игроку важен выигрыш – это первое, что его привлекает к игре, но заканчивает он тем, что играет ради самой игры. Для него наслаждение – видеть карты, сыпать золотом, чтобы испытывать эти ощущения, не сравнимые ни с чем, эти метания от выигрыша к проигрышу, между этими двумя полюсами, одним обжигающим как огонь, другим холодным как лед, эти ощущения подхлестывают его, как шпоры подгоняют коня. Они дают несчастному иллюзию полноты бытия, они поглощают, подобно губке, все способности его души, удерживают их и по окончании игры отпускают, но только затем, чтобы позже захватить с новой силой.
Что делает пристрастие к игре сильнее всех других – это то, что ее невозможно удовлетворить. Она подобна любовнице, всегда обнадеживающей, но никогда не отдающейся. Она убивает, но не утомляет!
Страсть к игре есть человеческая истерия. Для игрока все умерло: семейство, друзья, отечество. Его горизонт – карты и рулетка. Его отечество – стул, на котором он сидит, зеленый стол, на который он опирается. Приговорите его к костру, подобно святому Лаврентию, и оставьте играть – я ручаюсь, что он не почувствует огня и даже не обернется.
Игрок молчалив. Слова ему ни к чему. Он играет, обыгрывает, теряет; это не человек, это машина. Зачем говорить? Поэтому шум в залах создавали не сами игроки, а крупье, сгребавшие золото и кричавшие гнусавыми голосами:
– Делайте ваши ставки!
В эту минуту Гофман не мог быть наблюдателем, страсть господствовала над ним, иначе он составил бы целую коллекцию любопытных замечаний.
Юноша проворно проскользнул между игроками и остановился у края зеленого сукна. Он очутился между человеком в республиканской куртке, стоявшим у стола, и стариком, сидевшим и делавшим расчеты карандашом на листке бумаги. Этот старик, потративший всю свою жизнь на то, чтобы вычислить беспроигрышную ставку, на закате своих дней пытался извлечь из нее ожидаемую пользу. Но, отдав свои последние гроши, он лишь стал свидетелем краха своих надежд. Беспроигрышная ставка так же неуловима, как и человеческая душа.
Среди мужчин, сидевших или стоявших, мелькали женщины, которые опирались на их плечи, рылись в этом золоте и с невероятной ловкостью, не участвуя в игре, умели найти способ выигрывать и за счет выигрыша одних, и за счет проигрыша других. При виде стаканов, полных золота, и пирамид серебра трудно было поверить в общую нищету среди населения.
Человек в республиканской куртке бросил пачку бумажек на один из номеров.
– Пятьдесят ливров, – произнес он, объявляя свою ставку.
– Что это такое? – спросил крупье, приблизив к себе эту кучу грабельками и взяв ее в руки.
– Ассигнации, – ответил мужчина.
– У вас нет других денег, кроме этих?
– Нет, гражданин.
– Так уступите место другому.
– Зачем это?
– Потому что мы не принимаем ассигнации.
– Это государственные деньги.
– Пусть пригодятся государству, а нам их не надо.
– Что за странные деньги, – заметил мужчина, взяв назад свои ассигнации, – и проиграть их нельзя. – И он отошел, вертя купюры в руках.
– Делайте ставки! – прокричал крупье.
Гофман был игроком, мы уже знаем, но на этот раз не игра, а жажда денег привела его сюда. Лихорадка жгла его душу, как огонь кипятит воду.
– Сто талеров на двадцать шесть! – воскликнул он.
Крупье посмотрел на немецкую монету так же, как на ассигнации.
– Ступайте разменять, – сказал он юноше, – мы не берем иностранные монеты.
Гофман как сумасшедший кинулся к меняле, который тоже оказался немцем, и обменял свои триста талеров на золото, что составило сорок червонцев. В это время рулетка уже сделала три круга.
– Пятнадцать червонцев на двадцать шесть! – крикнул Гофман, бросаясь к столу и придерживаясь с непонятным упрямством того номера, который прежде выбрал, потому что именно на этот номер мужчина с ассигнациями хотел сделать свою ставку.
– Игра началась, – произнес крупье.
И шарик побежал. Сосед Гофмана сгреб две горсти золота и бросил их в шляпу, которую держал на коленях, но крупье пригреб пятнадцать червонцев Гофмана и многие другие.
– Выиграл номер шестнадцатый.
Гофман чувствовал, что лоб его покрылся потом, голова была словно зажата в тисках.
– Пятнадцать червонцев на двадцать шестой, – повторил он.
Остальные игроки назначили другие номера, и шарик снова пустился в путь. На этот раз все ставки пошли в банк. Шар попал в ячейку с нулем.
– Десять червонцев на двадцать шесть, – прошептал Гофман, задыхаясь. Потом, подумав, сказал: – Нет, только девять.
И забрал один червонец, как последнюю надежду, оставив его на решающий удар. Вышел номер пятьдесят. Золото скатилось со стола, как волны с берега при отливе. Сердце юноши замерло; перед его глазами возникли лица: насмешливое – Арсены и печальное – Антонии, но он судорожно бросил свой последний червонец на двадцать шесть.
Ставки были сделаны в одну минуту.
– Игра началась! – крикнул крупье.
Гофман следил горящими глазами за вертящимся шариком, будто перед ним сейчас пролетала его собственная жизнь. Вдруг он откинулся назад, закрыв лицо обеими руками. Он не только проиграл, но у него не осталось за душой ни гроша. Сидевшая за столом женщина, которую всякий мог еще минуту назад заполучить за двадцать франков, испустила радостный крик и забрала горсть выигранного золота. Гофман отдал бы десять лет жизни за один из червонцев этой женщины.
Он, как безумец, стал обшаривать карманы, чтобы убедиться в очевидном. Но карманы были пусты, он только почувствовал на груди что-то круглое, подобное червонцу, и проворно схватился за него. То был медальон покинутой им Антонии.
– Я спасен! – закричал несчастный.
И поставил золотой медальон на двадцать шестой номер.
Медальон
Крупье взял золотой медальон и стал его рассматривать.
– Сударь, – сказал он Гофману, потому что в доме номер сто тринадцать посетителям еще говорили «сударь», – извольте продать это, если вам угодно, и играйте на деньги, повторяю вам, мы принимаем только золото и серебро в монетах.
Гофман схватил медальон и, не сказав ни слова, вышел из залы. В то время как он спускался с лестницы, многие мысли, предостережения, предчувствия роились вокруг него, но он заткнул уши, чтобы не слышать этот докучливый ропот, и поспешно вошел к меняле, минуту назад отсчитавшему ему червонцы за его талеры.
