Гофман схватил медальон и, не сказав ни слова, вышел из залы. В то время как он спускался с лестницы, многие мысли, предостережения, предчувствия роились вокруг него, но он заткнул уши, чтобы не слышать этот докучливый ропот, и поспешно вошел к меняле, минуту назад отсчитавшему ему червонцы за его талеры.
Этот честный человек читал, отдыхая в широком кожаном кресле, с очками на кончике носа при тусклом свете низенькой лампы, к которому добавлялся матовый блеск червонцев, разложенных в маленьких медных тазиках, огороженных тонкой проволочной сеткой. В этой стене было отверстие на уровне стола не больше того, какое нужно, чтобы просунуть руку.
Никогда еще Гофман не смотрел с такой завистью на золото. Он устремил на него жадный взор, как будто вступил в луч солнца. Несмотря на то что в игорной зале золота было значительно больше, в философском смысле оно различалось. Между шумным, подвижным, волнующимся золотом из дома номер сто тринадцать и спокойным, безмолвным золотом менялы была разница, подобная той, которая существует между болтовней пустых, легкомысленных людей и строгими речами мыслителей.
Золото рулетки или карт не может быть употреблено на что-нибудь полезное, потому что не оно принадлежит тому, в чьих руках находится, а скорее он принадлежит золоту. Добытое из источника разврата, оно должно идти стезей порока. Оно дышит, но дышит гибельными страстями и спешит уйти так же скоро, как и пришло. Его советы зловредны, и если оно служит добру, то это против воли, а то и внушает желания, превышающие вчетверо, в двадцать раз его ценность, и обладающий им теряет свое достоинство. Одним словом, игорное золото, по мере того как его выигрывают или жаждут, проигрывают или получают, имеет всегда ценность ложную. Или горсть его ничего не значит, или от одного червонца зависит человеческая жизнь. Но золото, золото менялы, то, за которым пришел Гофман к своему соотечественнику, напротив, стоит именно той цены, что выбита на его поверхности. Оно выходит из своего медного гнезда только ради чего-то равноценного или даже превосходящего его цену. Оно не бесчестит себя, как распутная женщина, без стыда, предпочтения и любви переходя из объятий одного в объятия другого. Оно осознает свое достоинство: выйдя из рук менялы, оно может развратиться, может попасть в дурное общество, что, может быть, уже с ним и случалось, прежде чем оно попало к меняле, но пока оно тут, оно заслуживает уважения и почтения. Это символ необходимости, а не прихоти.
Его добывают, но не выигрывают; его не бросают, как крупье швыряет простые марки, – его пересчитывает меняла, червонец за червонцем, медленно, с должным почтением. Оно безмолвно, но его безмолвие красноречиво. Поэтому Гофман, в воображении которого мелькнуло это сравнение, содрогнулся при мысли, что ему не дадут этого положительного золота в обмен на его медальон. Он понимал, что вынужден начать с околичностей и объяснений, чтобы довести разговор до того результата, которого желал, тем более что он хотел не предложить сделку, но просить об услуге.
– Я, сударь, – начал юноша, – минуту назад обменял у вас талеры на золото.
– Да, сударь, я узнал вас, – отозвался меняла.
– Вы, сударь, немец?
– Да, я из Гейдельберга.
– Я там учился. Что за прелестный город!
– Справедливые слова.
В продолжение этой беседы кровь Гофмана кипела. Ему казалось, что каждая минута разговора уносит год его жизни. Он продолжал, улыбаясь:
– Я надеялся, что по праву соотечественника могу просить вас об услуге.
– О какой? – спросил меняла, лицо которого при этих словах омрачилось. Менялы, как известно, чертовски скупы.
– Ссудить меня тремя червонцами под заклад этого медальона.
И Гофман подал торговцу медальон, который тот положил на весы и взвесил.
– Не желаете ли вы его продать? – спросил меняла.
– О нет! – вскрикнул Гофман. – Нет, и то уже слишком, что я его закладываю. Я даже попрошу вас, сударь, если вы будете так добры, чтобы оказать мне эту услугу, как можно надежнее сберечь этот медальон. Я дорожу им больше жизни и приду за ним завтра же. Если бы не нынешние обстоятельства, в каких я теперь оказался, я ни за что не заложил бы его.
– Так извольте взять требуемые вами три червонца, сударь.
И меняла со всей важностью, которую считал необходимой в своем деле, выложил перед Гофманом в ряд три червонца.
– О! Благодарю вас, сударь! Тысячу раз благодарю! – воскликнул наш поэт и, схватив три золотых, исчез.
Меняла снова принялся за чтение, уложив прежде медальон в дальний угол своего ящика. Этому человеку уж точно не пришла бы в голову мысль рискнуть своим золотом ради золота из номера сто тринадцать.
Игрок бывает близок к святотатству. Вот и Гофман, бросая свой первый червонец на двадцать шестой номер, потому что он решился рисковать ими только по отдельности, поочередно, произнес имя Антонии.
Пока шарик был в пути, Гофман был спокоен: что-то говорило ему, что он выиграет. Вышел номер двадцать шестой. Торжествующий юноша собрал тридцать шесть червонцев. Первым делом он отложил три из них в боковой карман жилета, чтобы иметь возможность выкупить медальон своей невесты, имени которой он был обязан своим выигрышем.
Он оставил тридцать три червонца на том же номере, и этот же номер выпал опять. Это означало выигрыш тридцать три раза по тридцать шесть червонцев, то есть тысячу сто восемьдесят восемь золотых, что превышало двадцать пять тысяч франков. Тогда Гофман погрузил руки в этот подлинный Пактоль и, сгребая его, горстями начал бросать без расчета, наудачу.
По окончании каждой ставки груда выигранных монет росла подобно горе, выступающей из воды. Карманы его сюртука, жилета, шляпа, стол перед ним – одним словом, все было заполнено золотом. А оно все текло к нему из рук крупье, подобно крови, выходящей из широкой раны. Он стал Юпитером всех присутствующих Данай и казначеем всех несчастных игроков.
Конечно, он потерял, может быть, в том числе тысяч двадцать франков. Наконец, собрав все золото, находившееся перед ним, и решив, что ему довольно, Гофман покинул игорный дом, а с ним и потрясенных завистливых игроков, и направился к дому Арсены.
Был час ночи, но какое ему было до того дело! С такими деньгами ему казалось возможным прийти к женщине в любое время суток и быть желанным гостем. Он хотел войти к Арсене, высыпать перед ней все свое золото, до последней монеты, и сказать: «Полюбите меня теперь!» Потом, на другой же день, уехать и избавиться даже от воспоминаний об этом лихорадочном и тягостном сне.
Он постучал в ворота дома Apceны, как хозяин, вернувшийся домой. Ворота отворились. Гофман кинулся к крыльцу.
– Кто там? – раздался голос привратника.
Гофман не ответил.
– Куда вы идете, гражданин? – повторил тот же голос.
Тень, похожая на все ночные тени, вышла из каморки дворника и двинулась вслед за Гофманом.
– Я иду к мадемуазель Арсене, – ответил Гофман, бросая дворнику три или четыре червонца, за которые час назад отдал бы свою душу.
Эти объяснения вполне удовлетворили слугу.
– Мадемуазель Арсены здесь нет, сударь, – сообщил он, рассудив очень справедливо, что такого щедрого господина следовало называть сударем, а не гражданином.
– Как! – вскрикнул Гофман. – Арсены здесь нет?
– Так точно, сударь.
– Вы хотите сказать, что она сегодня еще не возвращалась?
– Я говорю, что она больше не вернется.
– Где же она?
– Не могу сказать.
– Боже мой! Боже мой! – прошептал Гофман, схватившись руками за голову, будто пытаясь сохранить трезвость рассудка.
Все случившееся с ним с некоторых пор было так странно, что он уже не единожды говорил себе: «Я близок к сумасшествию!»
– Вы, стало быть, не знаете новости? – поинтересовался дворник.
– Какой новости?
– Господина Дантона арестовали.
– Когда?
– Вчера. Господин Робеспьер сделал это. Какой великий человек – гражданин Робеспьер!
– Так что ж?
– То, что мадемуазель Арсене пришлось бежать, потому что, будучи любовницей Дантона, она могла быть замешана в этом деле.
– Это правда. Но куда же она бежала?
– Куда бегут, когда боятся, чтобы голова не скатилась с плеч.
– Благодарю вас, мой друг, благодарю, – сказал Гофман.
И он исчез, оставив еще несколько золотых в руке дворника.
Оказавшись на улице, Гофман спрашивал себя, куда теперь пойдет и на что потратит свое золото, потому что мысль отыскать Арсену даже не пришла ему в голову, равно как и мысль возвратиться домой, чтобы немного успокоиться. Поэтому он пошел прямо, стуча по мостовой сапогами и грезя наяву.
Ночь была холодная, обнаженные деревья дрожали под порывами ветра, как больной, который в горячке оставил свою постель и теперь трясется от озноба. Снег хлестал по лицам запоздавших путников, и время от времени на темном фоне кое-где мелькали освещенные окна домов, сливавшихся с мрачной синевой неба. Холодный воздух и быстрый шаг, однако, сослужили одинокому прохожему хорошую службу. Его душа мало-помалу успокаивалась и лихорадка понемногу утихала. В комнате он точно задохнулся бы, к тому же, двигаясь вперед, он, быть может, встретит Арсену. Кто знает? Вдруг, спасаясь, она выбрала ту же дорогу, что и он?
