– Помните, у Набокова в «Даре» есть мощный образ? Как люди, уезжая в эмиграцию, везут с собой портреты Чернышевского. Я собрал вас, чтобы сказать: я закрываю «Футбольный клуб». И я бы не хотел, чтобы вы отнеслись к случившемуся как к портрету Чернышевского.
Он помолчал немного и добавил:
– Все, дальше каждый сам за себя.
И вышел. Мы сидели, прибитые этой новостью. Не понимая, как и что будет дальше, хотя каждый оставался на «Плюсе» в прежнем качестве.
Юра Черданцев сел на место Васи, посмотрел в компьютер. На ту самую шестнадцатую комнату было всего три компьютера, и стоило кому-то закончить работу, как за этот стол тут же стремился сесть кто-то другой.
– Я считаю, что ничего страшного не произошло, – сказал он. – Будем делать новую программу.
Он был прав. Но мы сидели, и у каждого в руках был Чернышевский, не только портрет, но и роман. Как минимум заголовок.
Через два дня Володя подошел и сказал, что уходит делать спортивные новости на большом НТВ и зовет меня с собой. Чтобы через восемь месяцев снова подойти с таким же предложением.
– Меня пригласили делать спортивный канал. Открытый, – сказал он. – Пойдешь отвечать за футбол?
– Пойду, – согласился я. – Тут же только новости. Неинтересно.
Я позвал Диму Федорова, затосковавшего в «МК». Подошел к совсем юному тогда Володе Стогниенко, стажеру-внештатнику. Пригласил Чермена Дзгоева, Сережу Кривохарченко. Написал достававшему меня телезрителю Кириллу Дементьеву. Переговорил с Сашей Гришиным, только что закончившим бесполезный институт телевидения и радиовещания в «Останкино».
Стали работать. Я больше руководил, Дима больше учил и воспитывал. Делали программу. Сделали ток-шоу. Ребята росли. Я смотрел на Вовкины сюжеты, они мне не нравились, а вот обзоры он озвучивал отлично. Я подумал и убедил его попробовать себя в качестве комментатора. Кирилл завидовал, как и другие. Только с ним я не спешил, выдерживал. Можно было делать, что хочешь. Никакой цензуры.
Ближе к зиме я понял, что у меня есть должок. Перед человеком, которого я так любил, даже когда не был с ним знаком. Взял телефон, позвонил. Трубку взяла женщина.
– Татьяна Яковлевна? – уточнил я.
– Да, – раздалось в трубке.
– Я хочу сделать фильм о Павле Федоровиче, – сказал я после того, как представился и послушал какое-то время, как она молчит.
Потом она сказала:
– Но мне говорили, что 7ТВ – это спартаковский канал. Я даже смущена немного. Павел Федорович никогда в «Спартаке» не работал.
– Вас ввели в заблуждение, – сказал я. – Это не спартаковский, это спортивный канал.
С ней было легко работать. Тем более что мы были знакомы.
Я помню, как приехал к нему в больницу, где он лежал после того самого падения на обледеневших ступеньках базы ЦСКА. И как она с любовью смотрела на него. Он похудел, лицо было желтоватым, но движения и огонек в глазах были прежними.
Я сел на стул у кровати. Он взялся за висевшую над ним ременную петлю – почти такую же, как в троллейбусах, рывком приподнял себя. Татьяна Яковлевна бросилась поправить подушки под его спиной.
– Да хватит тебе! – сказал он, и в этой фразе не было ни злости, ни сердитости, как часто бывает у людей, долго лежащих в больнице и понимающих, что дела их не очень.
Я помню, как был у них дома, еще до больницы. Мы закончили интервью, и пока Татьяна Яковлевна хлопотала на кухне, он гордо показывал мне ремонт.
– Сам сделал! – сказал он. – Вот этими самыми руками.
Я застыдился, представив, как выглядел бы ремонт, сделанный моими руками.
Потом мы пили чай, мне подкладывали новые и новые куски пирога. Я сидел и не хотел уходить. Просто не мог уйти. Небольшая такая уютная квартира, с маленькой кухней.
Три с половиной года назад Татьяна Яковлевна мне позвонила. Сказала, что собирает тех, кто играл у мужа в «Зените» и ЦСКА, на круглую дату в память о нем. И что хочет устроить не просто посиделки, а веселый вечер. Так, как он любил. Что ей очень помог ЦСКА, а точнее, Гинер. Что многие зенитовцы приедут из Питера. И что очень нужен ведущий вечера. Хороший ведущий.
Я позвонил Мише Шацу. Объяснил.
– Миша, только там бюджет крошечный. И гонорара не будет.
Я знал, что он согласится, даже не задумавшись о гонораре. Потому что знал, что он болельщик. А стало быть, 1984-й год был в его жизни одним из самых счастливых.
Мы собрались на Патриарших. Миша поначалу стеснялся, потом народ выпил – и понеслось. Нужды в ведущем больше не было. Особенно при Сергее Дмитриеве.
Он шутил, мы хохотали. Каждый вспоминал какую-то байку. Как Садырин разыгрывал их. Как сказал, узнав, что команда крепко поддала перед каким-то матчем: «Оштрафовать тех двоих, кто уклонился от коллектива!» Как спас мальчика, тонувшего в пруду. Как его убирали из «Зенита». Как цеэсковцы бежали зимой кросс и срезали пару километров на круге, именно в том месте, где он вытоптал огромными буквами на снегу «Устали, уроды?», и ждал, что они прибегут и будут хохотать над этим, а они не увидели.
Миша Шац сидел и сиял от удовольствия, что он тоже здесь. Я сидел и точно так же сиял. Татьяна Яковлевна была счастлива.
Я любил Садырина. Более того, я его обожал. Как и все те, кто сидел в ресторане, – по крайней мере, так мне казалось в тот вечер.
У меня не так много фотографий, где я с кем-то, но та, где мы с Садыриным, висит на стене. Турция, сборы. Он в белой панаме, костыль прислонен к пластиковому стулу. Он что-то мне говорит, сердито и смешно.
Помню, как брал однажды у него интервью, и он сказал на камеру:
– Мы на них не с голыми руками, а с голой ж…
– Пал Федорыч! – сказал я протестующе-растерянно.
Он посмотрел на меня:
– Повторяю. Мы с голой ж…
И улыбнулся. Абсолютно по-мальчишески.
Первый тренер нашей сборной.
Слуцкий
Фатя была одета во что-то немыслимо легкомысленное. А макияж у нее был боевой, включая кошачьи линзы. Я не знаю, где она их брала, но глаза с густо накрашенными ресницами смотрели совершенно хищнически: вертикальные зрачки и немыслимого цвета радужки.
Фатя на мою свадьбу опоздала. А когда пришла, место за столом пустовало только одно – прямо у «президиума». Наверное, поэтому она так стеснялась поначалу. Мне тоже когда-то казалось, что когда я появляюсь в большой компании, задержавшись, то все только и делают, что смотрят на меня. Потом я как-то сумел расслабиться и прогнать эту мысль раз и навсегда.
Фатя не притронулась к шашлыку, к рыбе, к салатам. Но исправно поднимала свой бокал, салютуя тостующим. В какой-то момент я отметил, что блюдо с колбасой, стоявшее подле нее, опустело – и успокоился. А потом принесли торт, который ели без исключения все. И почти все кивали официанту, предлагавшему добавку. Включая Фатю.
В углу стоял рояль. На рояле играли джаз, неспешно. Должно же быть на свадьбе, где тамадой Саша Вулых, хоть что-то неспешное. Я попросил его особо не медлить с тостами и через некоторое время понял значение термина «ускорение». Вероятно, поэтому барный счет был таким пугающим.
Фатя была единственной, на кого музыка действовала так чарующе. Наблюдать за ней было чрезвычайно увлекательно. Может быть, она была и права, решив, что все смотрят только на нее. Она краснела, стеснялась, колебалась, но нашла в себе силы встать и пойти, когда тапер снова заиграл что-то узнаваемо-нежное.
Я сразу понял, куда она идет. И не только я.
Леонид Викторович был джентльмен. И не отказал даме.
Когда через два года все станут обсуждать видео с танцующим на юбилее Гинера Слуцким, я не посмотрю его даже мельком. Я видел это вживую. Как и другие гости. Да еще медленный танец вместо быстрого.
Я потом несколько раз говорил Леониду:
– Ты зря сбежал, Фатя влюблена в тебя совершенно платонически. К тому же ты счастливо женат.
Он улыбался и говорил, что ему надо было ехать смотреть финал Кубка. ЦСКА выиграл его у «Амкара» по пенальти. На глазах у своего будущего тренера.
В том ресторане Слуцкий побывал как минимум еще раз. Через год после моей свадьбы. Через несколько дней после ухода из «Крыльев».
Матч с «Тереком» сломал ту команду, которая шла перед игрой на втором месте, отставая от «Рубина» на одно очко. Тренеру досталось больше других. Особенно за то, что замолчал, а потом обвинил на клубном сайте прессу во всех грехах.
Мне позвонил коллега, не в пример авторитетнее меня. Мы поговорили о жизни, потом он спросил, как дела у Леонида. Я сказал, что не очень.
– Это все, – сказал тот веско и грустно, как будто поставил печать. – Ему уже ничем не поможешь…
Я посидел, собираясь с мыслями после разговора. Погасил в себе раздражение. Набрал номер Слуцкого и предложил встретиться с журналистами. Посидеть за кофе и все рассказать – как есть. Что-то для печати, что-то нет.
Тот согласился. Как и коллеги.
Мы собрались, закрылись на три часа в отдельном кабинете, и он рассказал всю ту историю. Совершенно откровенно. Его услышали. А главное, поняли, почему он закрылся и почему так реагировал.
