а еще представители Красного Креста и журналисты. Эпифанио и Лало Кура походили по месту и наконец подошли туда, где все еще лежал труп. Она была довольно высокая — метр шестьдесят восемь. Лежала обнаженная, из всей одежды сохранились лишь белая блузка, перепачканная кровью и землей, и белый лифчик. Когда они отошли, Эпифанио спросил Лало Кура, как ему то, что они увидели. В смысле? Жертва? — переспросил Лало. Нет, место преступления, пояснил Эпифанио, раскуривая сигарету. Нету никакого места преступления, сказал Лало. Там всё на совесть подтерли. Эпифанио завел машину. На совесть-то нет, какая там совесть, заметил он, как ублюдки они подтерли, но для дела это неважно. Они всё подчистили.
1997 год для Альберта Кесслера выдался прямо-таки отличным. Он читал лекции в Виргинии, Алабаме, Кентукки, Монтане, Калифорнии, Орегоне, Индиане, Мэне и Флориде. Он объездил множество университетов и поговорил со своими выпускниками, что теперь сами стали преподавателями со взрослыми детьми, а некоторые так даже и оказались женаты — вот это всегда Кесслера удивляло. Он побывал в Париже (Франция), Лондоне (Англия), Риме (Италия), и там его знали, а ассистенты приходили на лекции с его книгами, переведенными на французский, итальянский, немецкий, испанский языки, всё для того, чтобы он расписался и черкнул какую-нибудь милую или остроумную фразу, — вот это он всегда делал с удовольствием. Он съездил в Москву (Россия) и Санкт-Петербург (Россия), в Варшаву (Польша), и его всё приглашали и приглашали, так что 1998 год, видимо, тоже пройдет в непрестанных разъездах. Как же мал наш мир, думал Альберт Кесслер, и чаще всего эта мысль посещала его в самолетах: сидя в первом или бизнес-классе, он на несколько секунд забывал о лекции, которую ему предстояло прочитать в Таллахасси, или в Амарильо, или в Нью-Бедфорде, и просто смотрел на то, как причудливо клубятся под крылом самолета тучи. Убийцы ему практически не снились. Он многих знал лично и за еще большим числом шел по следу, но они снились очень редко. На самом деле ему редко снились сны — а может, он обладал счастливым свойством забывать все, что увидел, за секунду до пробуждения. Его жена, с которой он прожил больше тридцати лет, часто запоминала свои сны и иногда, когда Кесслер ночевал дома, рассказывала их за завтраком. Они включали радио (программу классической музыки) и завтракали кофе, апельсиновым соком, замороженным хлебом, что жена разогревала в микроволновке, и тогда он становился необыкновенно вкусным, хрустящим — лучше, чем весь тот хлеб, что Альберт ел в других местах. Намазывая масло на хлеб, жена рассказывала ему, что ей приснилось этой ночью: практически всегда это были родственники — по большей части уже покойные, — или друзья, или родственники и друзья, с которыми она уже давно не виделась. Потом жена запиралась в ванной, а Альберт Кесслер выходил в сад и с удовольствием окидывал взглядом окружающий пейзаж: красные, серые, желтые крыши домов, чистые и ухоженные тротуары, машины последних моделей, что младшие сыновья соседей ставили не в гараж, а на подъездной дорожке. В районе знали, кто он, и очень уважали. Если во время его прогулки по саду выходил какой-нибудь мужчина, то он, прежде чем сесть в машину и уехать, обязательно поднимал ладонь и говорил «доброго вам дня, мистер Кесслер». Все они были моложе, чем он. Не слишком молодые — так, врачи и менеджеры среднего звена, профессионалы, что зарабатывали на жизнь тяжелым трудом и пытались никому не причинить вреда — впрочем, насчет этого никто никогда не мог быть уверен на все сто процентов. Все женаты, у всех дети, один или двое. Иногда они устраивали в саду возле бассейна барбекю, и однажды по просьбе жены он пришел на такое мероприятие и взял да и выпил полбутылки «Бада» и стакан виски. Полицейские в районе не жили, и единственным умным человеком казался университетский преподаватель, лысый и долговязый чувак, который в конце все-таки оказался болваном, способным поддержать разговор только о спорте. Полицейский или бывший полицейский лучше всего себя чувствует в компании женщины или другого полицейского, другого копа в том же чине. В случае Кесслера истинной была лишь вторая часть утверждения. Женщины его давно уже не интересовали — за исключением женщин, что были полицейскими и расследовали убийства. Как-то один японский коллега порекомендовал ему посвящать свободное время уходу за садом. Тот чувак был копом на пенсии и довольно долгое время — во всяком случае, так рассказывали — считался асом убойного отдела Осаки. Кесслер последовал совету и, вернувшись домой, велел жене рассчитать садовника — мол, теперь он будет лично заниматься садом. Естественно, тот сразу пришел в плачевное состояние, и садовник вернулся. Интересно, почему я попытался — да еще и посредством садоводства! — снять стресс, которого у меня не было? — так он подумал. Иногда, возвращаясь после трех недель или месяца командировки — презентации книги, или консультации авторов детективов и режиссеров триллеров, или лекций в университетах или департаментах полиции, безнадежно бившихся над делом, что отказывалось раскрываться, — вот тогда он смотрел на жену и его посещало размытое сомнение: а знает ли он ее? Но нет, он знал ее прекрасно — это совершенно, совершенно точно. Возможно, это все ее походка, то, как она перемещалась по дому или приглашала его вечерком сходить в магазин, куда всегда наведывалась, покупая этот замороженный хлеб, что он ел на завтрак — такой прекрасный хлеб, словно вышел из европейской печки, а не американской микроволновки. А иногда, закупившись всем необходимым, они, каждый со своей тележкой, останавливались перед книжным магазином, где продавалась его книга в карманном издании. Жена указывала на нее и говорила: ты все еще здесь. И он всегда кивал, и потом они шли гулять по торговому центру, заглядывая то в тот магазинчик, то в этот. Так знал он ее или нет? Нет, конечно знал, вот только время от времени реальность, та самая крошечная реальность, подобно якорю удерживающая реальность большую, вдруг начинала расплываться, словно бы время истачивало, размывало и облегчало ее вес, — а ведь реальность, она по своей природе легка и удовлетворяет нашим требованиям и существует на самом деле.
Я видел его всего раз, сказал Хаас. Это было на дискотеке или в заведении, что походило на дискотеку, а на самом деле было просто баром со слишком громкой музыкой. Я сидел там с друзьями. Друзьями и клиентами. И там сидел за столом этот молодой человек в компании людей, некоторых из них знали и мои друзья. Рядом с ним сидел его кузен, Даниэль Урибе. Мне представили обоих. Они показались мне весьма образованными — оба владели английским; одевались как фермеры с
