испытывать больше судьбу.
А у тебя, Клаус, какие есть доказательства, что Урибе — серийные убийцы? — спросил журналист из «Независимой газеты Финикса». В тюрьме все можно узнать, ответил Хаас. Некоторые журналисты согласно покивали. А журналист из Финикса уперся: мол, это невозможно. Это просто страшилка, Клаус. Ее сами заключенные и выдумали. Это просто обманчивая имитация свободы. В тюрьме знают только то, что доходит до тюрьмы, только это. Хаас злобно уставился на репортера. Я хотел сказать, проговорил он, что в тюрьме знают все, что совершается противозаконного. Это неправда, Клаус, настаивал журналист. Нет, правда, отозвался Хаас. Нет, неправда, настаивал журналист. Это просто городская легенда, выдумка как в кино. Адвокат скрипнула зубами. Чуй Пиментель ее сфотографировал: черные крашеные волосы закрывают лицо, под ними угадывается нос, напоминающий орлиный клюв, и подведенные веки. Была б ее воля, так все, что ее сейчас окружали, тени на фоне фотографии, все это мигом исчезло бы — и эта комната, и тюрьма с ее тюремщиками и заключенными, и столетние стены тюрьмы Санта-Тереса, и от всего осталась бы только воронка, и в ней стояла бы тишина и угадывалось присутствие ее и Хааса, закованных в цепи на самом дне.
Четырнадцатого октября рядом с грунтовой дорогой, что шла из района Эстелья к ранчо в окрестностях Санта-Тереса, обнаружили тело очередной женщины. На ней был темно-синий джемпер, розовая в черную и белую полоску куртка, джинсы «левис», широкий ремень с пряжкой, подбитой бархатом, сапоги на тонком полукруглом каблуке, белые носки, черные трусы и белый бюстгальтер. Смерть, как написал в заключении судмедэксперт, наступила в результате удушения. Вокруг шеи был обернут белый провод около метра длиной, с узлом в середине и четырьмя концами, — его, похоже, использовали для удушения. Также в области шеи сохранились следы пальцев, словно бы прежде чем задушить ее проводом, пытались душить руками; на левой руке и правой ноге ссадины, на ягодицах — синяки от ударов, словно бы ее били ногами. Согласно заключению, она была мертва уже три или четыре дня. Приблизительный возраст — от двадцати пяти до тридцати лет. Впоследствии была установлена ее личность: Роса Гутьеррес Сентено, тридцати восьми лет, ранее работавшая на фабрике, на момент кончины — официантка в кафетерии в центре Санта-Тереса, пропавшая без вести четыре дня назад. Опознала ее дочь (имя то же, семнадцати лет), с которой она жила в районе Аламос. Младшая Роса Гутьеррес Сентено увидела труп в морге и сказала, что это она. Лишь бы развеять все сомнения, она заявила, что розовая в черную и белую полоску куртка — ее, ее собственная, и что они с матерью носили ее, как и многие другие вещи, поочередно.
Были времена, сказала депутат, когда мы виделись ежедневно. Впрочем, у нас, девочек в школе, другой альтернативы и не оставалось. Мы держались вместе на переменах, вместе играли и болтали о том о сем. Иногда она приглашала меня домой, и я с радостью к ней шла, хотя мои родители и бабушка с дедушкой не слишком-то радовались тому, что я дружу с такими девочками, как Келли, — не из-за нее, естественно, а из-за ее родителей: они боялись, что архитектор Ривера воспользуется дружбой с их дочкой, чтобы проникнуть в святая святых семьи, железный круг нашей частной жизни, который выдержал и безумную игру революции, и репрессии после мятежа кристерос, и отчуждение, что поджаривало на медленном огне остатки порфиристов, — впрочем, на самом деле это были остатки мексиканских итурбидистов. Чтобы вы хорошо меня поняли: при Порфирио Диасе моя семья чувствовала себя неплохо, но при императоре Максимилиане она чувствовала себя еще лучше, а при Итурбиде, при итурбидистской монархии, если бы она удержалась, мы бы себя чувствовали вообще прекрасно. Для моей семьи, чтоб вы знали, настоящих мексиканцев мало. Триста семей на всю страну. Полторы или две тысячи человек. Остальные — злопамятные индейцы, озлобленные белые или свирепые дикари, непонятно откуда вылезшие и влекущие Мексику к гибели. Большинство — разбойники. Карьеристы. Проныры. Люди без чести и совести. Архитектор Ривера, как вы можете понять, для моей семьи воплощал социальный тип из грязи в князи. Они, естественно, полагали, что его жена не католичка. Возможно — пару раз я такое от них слышала — они считали ее шлюхой. В общем, полный набор вербальных красот. Но никогда они не воспрещали мне ни ходить к ней в гости (хотя, как я уже сказала, не очень этому радовались), ни приглашать все чаще и чаще ее к себе. По правде говоря, Келли нравилось у меня дома, я бы сказала — больше, чем у себя дома, и в принципе понятно, почему так сложилось — и это многое говорило о ее вкусах — она ведь уже тогда была умненькой девочкой. Или очень, очень упрямой, это даже лучше ее характеризует. В этой стране мы постоянно путаем ум с упрямством, не находите? Мы-то думаем — мы умные, а на самом деле просто упрямы как ослы. В этом смысле Келли была настоящей мексиканкой. Упрямая и настойчивая. Даже упрямей меня, чего уж там. Так почему ей у меня нравилось больше, чем у себя дома? Потому что мой дом — он был элегантным, а ее — просто стильным, понимаете разницу? Ее дом был красивеньким, более удобным для жизни, чем мой, более комфортным, как бы это сказать: с проведенным электричеством, большой приятной гостиной, идеальной для приема гостей и вечеринок, с современным садом, с газоном и газонокосилкой, — одним словом, рационально, как тогда говорили, устроенный дом. А мой, как вы можете уже убедиться, — вот этот самый дом, и хотя он, естественно, сейчас немного не прибран, но это домище, пахнущий мумиями и свечами, не дом, а самая настоящая огромная часовня, — но тут до сих пор присутствуют атрибуты богатства и преемственности Мексики. Дом отнюдь не стильный, иногда даже уродливый, как затонувший корабль, но элегантный. А знаете, что это значит? Это значит быть в полной степени независимым. Не иметь никаких долгов. Никому не отчитываться. И Келли была такой. Она, я думаю, не осознавала этого. Как и я. Мы были маленькими девочками и в общении просты и сложны, как все девочки, — в общем, в словах мы не путались, ибо в них не нуждались. Но она была такой. Воплощенная воля, натиск, жажда удовольствий. У вас есть дочери? Нет, ответил Серхио. Ни дочерей, ни сыновей. Ладно, заведете себе дочку, поймете, о чем я. Асусена ненадолго замолчала. У меня только сын, наконец сказала она. Живет в Штатах, учится. Иногда мне кажется, лучше ему вообще в Мексику не возвращаться. Думаю, так будет лучше.
Тем вечером за Кесслером заехали
