Супруга Павла, княгиня Мария Аркадьевна. Дети, 8-летний Петруша, 11-летняя Ара (Александра) и 13-летняя Катенька. Петр Александрович Валуев, когда-то модный светский лев, муж Машеньки Вяземской, ныне управляющий Министерством внутренних дел России, сдержанный, с утомленным длинным лицом, опушенным модными бакенбардами. Его дети, Петр, Александр и Лиза, в замужестве княгиня Голицына, фрейлина, тоже были на празднике. Вяземский про себя дивился тому, с какой скоростью Валуев сделал себе карьеру в новом царствовании — из курляндских губернаторов в директоры департамента, а там и в министры. Впрочем, немало поспособствовала тому записка Валуева о состоянии дел в России, которую Вяземский подал великому князю Константину Николаевичу… Валуев — умный, образованный человек, дай Бог ему удачи на сложном поприще…
Вполуха слушая тосты, едва прикасаясь губами к рюмке с вином, Вяземский думал о дне рождения. У него были странные взаимоотношения с собственным возрастом: в юности он был убежден, что умрет рано, хотя бы потому, что не мог похвастать крепким здоровьем. Со временем уверенность слабела, после сорока пяти князь не раз, и в стихах, и в прозе, задавал смерти риторический вопрос «когда уже?» — но годы шли, уходили из жизни дети и друзья, сначала старшие, потом ровесники и, наконец, младшие, а для него как будто и ничего не менялось. В конце концов он почти привык ощущать себя стариком. Правда, привыкнуть к собственной старости не означало смириться с болезнями, нелегкой походкой, одышкой и перебоями в сердце, с изматывающей бессонницей. Стихи запечатлевали ужас, охватывавший его в ночные часы:
В тоске бессонницы, средь тишины ночной,Как раздражителен часов докучный бой.Как молотом кузнец стучит по наковальной,Так каждый их удар, тяжелый и печальный,По сердцу моему однообразно бьет.И с каждым боем все тоска моя растет.Часы, «глагол времен, металла звон» надгробный,Чего вы от меня с настойчивостью злобнойХотите? Дайте мне забыться. Я устал.Кукушки вдоволь я намеков насчитал…
Одно из наиболее известных стихотворений Пушкина называется «Стихи, написанные ночью во время бессонницы»: «Мне не спится, нет огня; / Всюду мрак и сон докучный…» Для тридцатилетнего Пушкина бессонница — лишь краткий эпизод; Вяземский, испытав все «прелести» бессонниц еще нервным для него летом 1821 года, в старости буквально впадал от них в неистовство. Бессонница — одна из сквозных тем его поздней поэзии.
Совсем я выбился из мочи!Бессонница томит меня,И дни мои чернее ночи,И ночь моя белее дня. Днем жизни шум надоедает, А в одиночестве ночей Во мне досаду возбуждает Сон и природы, и людей.Ночь вызывает злые мысли,Чувств одичалость, горечь дум;Не перечислишь, как ни числи,Все, что взбредет в мятежный ум.1863
* * *
Весь мутный ил, которым дниЗаволокли родник душевный,Из благ — обломки их одни,Разбитые волною гневной, — Всплывает все со дна души В тоске бессонницы печальной, Когда в таинственной тиши, Как будто отзыв погребальный,Несется с башни бой часов;И мне в тревогу и смущеньеШум собственных моих шаговИ сердца каждое биенье. Ум весь в огне; без сна горят Неосвежаемые очи, Злость и тоска меня томят… И вопию: «Зачем вы, ночи?»1863
Редко когда удавалось вырвать у Морфея несколько часов забвения «напрокат», как говорил Вяземский, — с помощью хлоральгидрата. Ненавистный ночной мир, населенный мирно спящими людьми, проваливался в желанную тьму, а ввечеру следующего дня все начиналось снова — вялое, апатичное состояние, оставшееся после снотворного, страх при одной мысли, что все повторится, попытки заснуть, бессонное ворочанье на подушке, куренье до одури, раздражающий бой каминных часов и башенного колокола, словно отсчитывающий последние секунды, и непередаваемая, яростная ненависть к себе и ко всему вокруг, не усмиряемая ни молитвой, ничем иным…
Особенно тяжелым выдался 1862 год: он словно выпал из жизни Вяземского. «Печальные известия из-за границы о князе Вяземском, — 18 апреля записал Валуев в дневнике. — Он в Бонне в прямом умопомешательстве». Протоиерей Иоанн Базаров, навещавший Вяземского в эти дни, был поражен тем, что князь, в частности, болезненно-преувеличенно ревновал жену ко всем мужчинам… Это «прямое умопомешательство», дикая ночная ненависть, охватывавшая его, тоже прорывались в стихах: «Все в скорбь мне и во вред. Все в общем заговоре / Мне силится вредить и нанести мне горе…» Тогда он называл себя Агасфером, гонимым тоской из края в край, и признавался в том, что не испытывает уже никаких добрых чувств к ближнему:
Не знаю, что б могло утешить и развлечьТоскующей души томительную праздность.Чужда мне ближнего приветливая речь,Не радует меня весны благообразность. Ленивый сон души не могут пробудить Высокого ума сказанья и уроки. Не в силах чувств моих увядших освежить Когда-то милой мне поэзии потоки.К прекрасному душой усталой охладев,Не упиваюсь я их звучными волнами;Не увлекает вдаль их родственный напев,И на мечты певца не отзовусь мечтами. Не чую струй живых в душевной глубине: Оледенили их болезнь, тоска и годы. Как буква мертвая — и книга жизни мне, И книга чудная таинственной природы.Я пережил себя; развалин ряд за мной.Во мне страдать одна способность уцелела;И полумертвый жду, чтоб хладною рукойСмерть разрушительный свой труд запечатлела.
Иногда болезнь на время отступала, затаивалась. Уже 25 апреля 1862 года Павел Петрович Вяземский телеграфировал жене: «Отцу лучше»{19}. Но мнительному князю все казалось, что болезнь здесь, рядом, и вот-вот… «Меня и случайная бессонница пугает, как начало и возобновление прежних бессонниц, — писал он. — Тогда минувшие мои страдальческие ночи и ночи будущие колоссально восстают и каменеют передо мною, и кажется мне, не пробью никогда этой ужасной громады». В такие дни он изо всех сил старался не думать ни о чем, жить «прозябательной», «животной» жизнью. Вялые, прожитые без чувств и мыслей однообразные дни давали иллюзию покоя, уюта, хоть какого-то постоянства. Об этом — стихотворение «К лагунам, как frutti di mare…» и маленький шедевр «Мне нужны воздух вольный и широкий…»:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
