Иногда болезнь на время отступала, затаивалась. Уже 25 апреля 1862 года Павел Петрович Вяземский телеграфировал жене: «Отцу лучше»{19}. Но мнительному князю все казалось, что болезнь здесь, рядом, и вот-вот… «Меня и случайная бессонница пугает, как начало и возобновление прежних бессонниц, — писал он. — Тогда минувшие мои страдальческие ночи и ночи будущие колоссально восстают и каменеют передо мною, и кажется мне, не пробью никогда этой ужасной громады». В такие дни он изо всех сил старался не думать ни о чем, жить «прозябательной», «животной» жизнью. Вялые, прожитые без чувств и мыслей однообразные дни давали иллюзию покоя, уюта, хоть какого-то постоянства. Об этом — стихотворение «К лагунам, как frutti di mare…» и маленький шедевр «Мне нужны воздух вольный и широкий…»:
Мне нужны воздух вольный и широкий,Здесь рощи тень, там небосклон далекий,Раскинувший лазурную парчу,Луга и жатва, холм, овраг глубокийС тропинкою к студеному ключу,И тишина, и сладость неги праздной,И день за днем всегда однообразный:Я жить устал — я прозябать хочу.
Случались, конечно, и радостные для близких дни, когда старый князь чувствовал себя почти бодрым и почти здоровым. Тогда он был прежним, немного старомодным светским львом, блиставшим остроумием в беседах с дамами, с удовольствием слушавшим итальянскую оперу… «Старик князь Вяземский был очаровательный человек, — вспоминал его внучатый племянник князь В.П. Мещерский, — В это время, состоя при императрице, он тихо и сладко отдалился от тогдашней бурной политической жизни, и, любя свою царицу обожанием поэта, он не вносил в свой новый храм ни расчетов честолюбия, ни горьких примесей души умного старика, судящего глупые увлечения молодости того времени… Эта ясная погода в духовном мире князя Вяземского была одною из его прелестей». В минуты такой «ясной погоды» написано множество венецианских стихов 1863— 1864 годов, на редкость удачная и живая вариация на старую «дорожную» тему «Дорогою», задумчивое и умиротворенное, но не печальное «Кладбище», насквозь ироничный «Байрон»… Но даже в этих, относительно мажорных по тону вещах состояние Вяземского время от времени давало о себе знать набегающей тенью — то мрачной метафорой, то мимолетной жалобой на возраст и одиночество. Так, в изящном мадригале «Корнелии Мейербер» неожиданно возникает кладбищенский мотив — роза, цветущая на могиле, соловей, поющий на погосте. Два года спустя Вяземский разовьет эту тему стихотворением «Нигде так роза не алеет…».
Одиночество… Не случайно на его академическом юбилее присутствовали в основном люди, годившиеся князю в сыновья. «Допожарное» поколение, рожденное в 1790-х годах, вымирало; арзамасцы, юные герои Бородина и обожатели элегий Жуковского, уходили из жизни один за другим. Редело пушкинское поколение. Да и относительная молодежь, любомудры, славянофилы и западники уже понесли потери… Из близких знакомых Вяземского в 50-х годах скончались Жуковский, Гоголь, Шаликов, Батюшков, Мицкевич, Уваров, Виельгорский, Чаадаев, Иван Киреевский, Софья Карамзина, Вигель, Сергей и Константин Аксаковы, Жихарев, Хомяков. В следующем десятилетии каждый год наносил удар по когда-то тесному кругу современников: в 1863-м умерли Александр Булгаков, брат Веры Федоровны князь Федор Гагарин, Долли Фикельмон, Наталья Пушкина, в 1864-м — Блудов и Шевырев, в 1865-м — князь Борис Святополк-Четвертинский, Северин и Плетнев, в 1866-м — Юрий Бартенев, в 1867-м — Греч и Екатерина Мещерская, в 1868-м — граф Алексей Бобринский, в 1869-м — Норов и Одоевский, в 1870-м — Дмитрий Бибиков… «Есть еще у меня кое-кто, с кем могу перекликаться воспоминаниями последних двух десятилетий, — писал Вяземский после смерти Плетнева. — Но выше эти предания пресекаются. Они теряются в сумраке преданий времен доисторических. Говоря о том, что тогда занимало меня и нас тревожило или радовало, что и кого любил я, чем и кем жила жизнь моя, уже некому при случае сказать: «А помните ли?» и прочее. Этот пробел, эта несбыточность, несвоевременность подобного вопроса грустны, невыразимо грустны. На подобный вопрос, как он ни казался бы прост, ответа нет… Никто не помнит того, что я помню, что мне так памятно, что так еще присущно, живо и свежо старой памяти моей, пережившей, так сказать, целые века, целый мир лиц и былей… Теперь помню один. Теперь я один с глазу на глаз с памятью моею».
Отсутствие собеседников, с которыми его объединяли бы общие воспоминания, — такова была главная причина того, что с годами князь все больше замыкался в себе. «Перекликаться воспоминаниями последних двух десятилетий» ему оставалось разве что с Федором Ивановичем Тютчевым. «Тютчев не принадлежит к первоначальной нашей старине, — писал Вяземский. — Он позднее к ней примкнул. Но он чувством угадал ее и во многих отношениях усвоил себе ее предания». Федору Ивановичу были, пожалуй, больше всех рады на дне рождения Вяземского, а его стихотворение вызвало бурю аплодисментов…
В точности неизвестно, когда именно познакомились Вяземский и Тютчев. Возможно (хотя и маловероятно), они виделись еще в Москве осенью 1825 года. Вместе провели неделю в Мюнхене в октябре 1834-го. Частое личное общение между ними началось в июне 1837-го в Петербурге, а в 1844-м Вяземский стал в некотором роде «крестным отцом» Тютчева — именно он ввел полуопального тогда дипломата в петербургский свет, всячески его опекал и добился того, что Тютчев быстро сделался «львом сезона». В дальнейшем поэты всегда были рады друг другу и с удовольствием виделись — как в России, так и во время заграничных странствий.
Заочная литературная встреча Вяземского и Тютчева состоялась гораздо раньше — еще в ноябре 1825 года, на страницах московского альманаха «Урания». Тогда Вяземский был уже живым классиком с высочайшей репутацией, Тютчев — автором двух десятков стихотворений. В дальнейшем Тютчев публиковался в альманахе «Галатея», к которому Вяземский относился иронически; тем не менее стихи молодого поэта обращали на себя его внимание. «Тютчев, Ознобишин, от времени до времени появляющиеся в «Галатее», могут почесться минутными Пигмалионами, которые покушаются вдохнуть искру жизни в мертвый обломок», — писал князь в 1830 году в статье «О московских журналах»… Но все же по-настоящему Вяземский открыл для себя поэзию Тютчева только шесть лет спустя, когда князь И.С. Гагарин привез ему из Мюнхена свежие тютчевские рукописи.
До нас не дошли прямые свидетельства того, что молодой Тютчев был знаком с творчеством Вяземского. Но косвенно об этом говорит текст незаконченного наброска тютчевской эпиграммы на М.Т. Каченовского, который датируется 1819—1821 годами:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
