и тирольской шляпой, украшенной маленьким, как бы окровавленным пером зимородка.
Моше Цоллер жил в этой квартире со своим любовником – белокурый мальчик, похожий на белого лисенка, постоянно рисовал комикс, капризно разбрасывая вокруг себя листы бумаги с незаконченными набросками. Один из листов подлетел к ногам Космиста: подняв рисунок, он увидел на нем себя, понуро сидящего между Вьетнамкой и Австрийцем, вся троица была бегло и виртуозно набросана черной тушью в гротескной манере, а над головой Космиста висел бабл с вопросительным знаком и многоточием.
В последний момент, когда уже готовились зажигать свечи, вошла Ирма Гуттенталь, неся в руках еще одну бутылку красного вина. Тут же свечи зажгли, а свет погасили, квартира погрузилась в зеленоватый полумрак, в котором мерцали только два свечных огонька и экранчик компьютера, куда смотрел Моше Цоллер, читая молитвы.
Даже в полумраке было ясно, что Ирма Гуттенталь очень хороша собой – это была высокая дама с идеально прямой спиной и матовой кожей, с движениями одновременно сонными и собранными.
«И вот, говорю: если в этот день, посвященный Мне, ты откажешься от всякой работы, если не будешь искать себе дела и никакого занятия, то изведаешь радость пребывания с Господом, и Я возвеличу тебя чрезвычайно…»
«И наполнится земля богопознанием, как волнами до краев наполнено море…»
Цоллер читал молитвы и выдержки из священных текстов по-древнееврейски, а затем на том языке, что был Космисту родным.
«Ибо Я умащен отборным елеем и, подобно дикому быку, Я сокрушаю недругов, все козни замышляющих против Меня слышу…»
При пении некоторых молитвенных текстов, согласно ритуалу, всеми овладевала буйная радость: все подпевали, хлопали ладонями по коленям, срывались со своих прозрачных пластиковых стульев и обрушивались в объятия друг друга. Мужчины подхватывали девушек и кружили ими в воздухе комнаты, словно горящими пиками. Затем все снова успокаивались и застывали, прикрыв глаза правой рукой. Иногда ритуал требовал поклонов в сторону открытой двери. Все, кроме Космиста, кажется, совершали этот положенный и священный набор действий уже множество раз, за их плечами стояли анфилады таких вечеров, хотя сами плечи по большей части были очень молоды, а в случае девушек еще и красивы и обнажены, а также покрыты легким блестящим загаром, потому что лето не успело уйти далеко.
«И вот говорю вам: если забудете Мои слова, если не будете соблюдать Закон, установленный Мной, если сотворите себе кумиров и увлечетесь поклонением другим богам, тогда погибнете, тогда не удержаться вам в стране сей, куда вступаете, пересекая Иордан…»
Как-то незаметно все вокруг Космиста оказались одеты в длинные и широкие накидки наподобие длинных пончо, какие носят перуанские индейцы, но только здесь накидки были белого цвета, легкие, с большими темно-красными буквами древнееврейского алфавита, вышитыми на ткани, – по букве на одно одеяние.
Космисту тоже протянули такую накидку, и он надел ее. Должно быть, все вместе они составляли некое слово или фразу – он об этом ничего не знал. Бо-Бо и Ирма сели рядом во главе стола, сплетя воедино пальцы своих рук. Моше Цоллер положил перед ними раскрытую книгу. Они стали читать по очереди из «Песни песней», обмениваясь блестящими значительными взглядами.
– Кто там поднимается к городским стенам со стороны пустыни? Кто она, несущая в подоле отборные фимиамы и благовония?
– В сад я спустилась к зарослям орешника, посмотреть, не пустила ли лоза побеги, не раскрылась ли завязь граната. Вот он, возлюбленный мой, пасущий стада свои среди лилий. Ему, возлюбленному моему, я отдана. Приди, северный ветер, приди и ты, ветер южный, – повей в саду моем, пусть наполнится ароматами.
После этого все сели в круг и, взявшись за руки, с закрытыми глазами стали повторять нараспев одну из древнейших мантр, созданных западнее Евфрата:
Ози ве зимрат йа
Вайа хэй ли шуа!
Голоса звучали всё тише и тише, словно бы молящиеся медленно удалялись от самих себя, удалялись в глубину пустыни под звездным небом, в глубину необозримого пространства, где катаются сухие, сплетенные, седые растительные шары, где металлический свет звезд заставляет камни блестеть и светиться, как блестят и светятся глаза рыб. В сознании Космиста кружок поющих людей превратился в серебряное кольцо, которое катилось по сухой пустыне вслед за травянистым шаром, а шар своим беззвучным шелестом уводил все голоса за собой, к темному, гулкому шелковому горизонту.
В одной руке Космиста лежала холодная, почти безжизненная ладонь Ирмы, другая рука была схвачена твердой мозолистой клешней австрийского старика – настолько твердой, крестьянской и старческой клешней, что она казалась капканом, захватившим в плен растерянного и плоского зверька.
Космист приоткрыл глаза: темно-красные еврейские буквы на одеяниях молящихся складывались в круг, придавая наглядность круговому движению мантры, и в такт этому уходящему каравану пустынных голосов склонялись огни двух свечей.
Затем Цоллер прочитал молитву на освящение шаббатнего хлеба: девушки преломили хлеб, и каждый из присутствующих съел по куску, обмакнув его в морскую соль, символизирующую слезы скитания. После освятили вино и пустили по кругу Кидушную Чашу. Потом уже просто пили из обычных бокалов, ритуал сменился веселой болтовней, вечеринка тут же сделалась самой непринужденной, многие хохотали в ответ на какие-то шутки, девочки кокетничали, возбужденные ритуалом, кто-то уже целовался в углах больших белых комнат… Только Ирма потерянно бродила среди всех в поисках человека, который сыграл бы с ней в шахматы: ей отчего-то обязательно хотелось сыграть в шахматы, но здесь не нашлось никого, кто разделил бы ее стремление. Подошла она и к Космисту.
– Я не умею играть в шахматы, – сказал Космист.
– Жаль. Я сама недавно научилась. Я быстро проигрываю, однако эта игра меня успокаивает.
Она отошла.
Космист разговорился с альпийским старцем в кожаных шортах, который представился Зигфридом. Зигфрид поведал, что родился в Браунау над Инном, в горном селении, где явился на свет Адольф Гитлер. В детстве маленький Зигфрид так обожал своего знаменитого односельчанина, что не мог смотреть без слез на изображения лица с маленькими усами, но затем узнал о безрассудствах и жестокостях своего кумира – и тут его качнуло в противоположную сторону: он обрезал свою тирольскую колбаску, изучил иврит и с тех пор скитался по европейским синагогам. Евреи, по его словам, считали его слегка сумасшедшим, но всё же ценили его за религиозное рвение. Космисту этот старик не показался безумцем. Глянув в его глаза, он словно бы узрел горный ледник, стынущий в лучах альпийского света.
Под конец вечера, когда все уже
