несчастен в обществе этих людей, чем ты – у Гупиля и Ко с их роковыми обстоятельствами. С этой точки зрения мы оказываемся почти в равном положении. Ведь и ты не вполне располагаешь собой. Но мы уже привыкли к таким неприятностям, это стало второй натурой.
Думаю, что, хотя картины требуют затрат – холст, краски и т. д., – в конце месяца будет выгоднее потратить еще немного денег и доделать их исходя из того, чему я в итоге научился, чем бросать, притом что нужно платить еще и за пансион. Вот почему я доделываю их. Итак, в этом месяце у меня 4 картины 30-го размера и два-три рисунка.
Но как бы то ни было, вопрос о деньгах никуда не делся, как враг перед войском, мы не можем не признавать его существования или забыть о нем.
В этом смысле я выполняю свои обязательства, как любой другой. Возможно, я смогу вернуть все, что потратил, так как считаю потраченное взятым если не у тебя, то у семьи, и поэтому я уже написал сколько-то картин и напишу еще. Это означает поступать так же, как поступаешь ты. Будь я рантье, моя голова была бы свободнее, чтобы заниматься чистым искусством, сейчас же я довольствуюсь верой в то, что, усердно трудясь, можно продвинуться вперед, даже не думая об этом.
Вот нужные мне краски:
3 изумрудно-зеленых
2 кобальта
1 ультрамарин большие тюбики
1 свинцовый сурик
6 цинковых белил,
5 метров холста
Благодарю за сердечное письмо и крепко жму руку тебе и твоей жене.
Всегда твой Винсент
779. Br. 1990: 781, CL: 594. Тео Ван Гогу. Сен-Реми-де-Прованс, воскресенье, 9 июня 1889
Дорогой Тео,
большое спасибо за присылку холстов, красок, кистей, табака и шоколада, которые дошли в хорошем состоянии.
Я был очень рад, так как слегка томился по работе. Вот уже несколько дней я выхожу из лечебницы, чтобы работать в окрестностях.
Если я правильно помню, твое последнее письмо было от 21 мая, с тех пор я не имел от тебя новостей, и только г-н Пейрон[311] сказал, что получил твое письмо. Надеюсь, вы с женой чувствуете себя хорошо.
Г-н Пейрон намерен отправиться в Париж, чтобы посмотреть выставку, и тогда навестит тебя[312].
Что у меня нового? Мало что. Я работаю над двумя пейзажами (холсты 30-го размера) – виды, открывающиеся среди холмов.
Один – сельская местность, которую я вижу из окна спальни. На переднем плане – пшеничное поле, колосья побиты и прижаты к земле после грозы. Стена-ограда, а за ней – несколько серо-зеленых олив, хижины и холмы. Наконец, в верхней части картины – большое бело-серое облако, тонущее в синеве. Пейзаж крайне прост, и колорит тоже. Это будет пара к поврежденному этюду со спальней.
Если стиль изображенного предмета полностью согласуется с манерой его изображения, не это ли делает произведение искусства первоклассным?
Вот почему домашний хлеб, если говорить о живописи, особенно хорош, когда он написан Шарденом.
Возьмем, к примеру, египетское искусство; что делает его таким необычным – разве не то, что эти безмятежные цари, спокойные, мудрые и кроткие, терпеливые, добрые, кажется, и не могут быть иными? Вечные земледельцы, поклоняющиеся солнцу. Как я хотел бы увидеть египетский дом, сооруженный на выставке архитектором Жюлем Гарнье, – выкрашенный в красный, желтый и синий цвета, с садом, разделенным на клумбы правильными рядами кирпичей: обиталище людей, которых мы знаем только в виде мумий и гранитных изваяний.
Но вернемся к нашему вопросу: итак, египетские художники, обладая верой, опираясь в работе на чувство и интуицию, выражают все эти неуловимые вещи: доброту, бесконечное терпение, мудрость, безмятежность – всего несколькими искусными изгибами и чудесными пропорциями. Повторю: если изображенный предмет согласуется с манерой его изображения, произведение искусства становится стильным и первоклассным.
А потому служанка на большой фреске Лейса, гравированная Бракемоном, становится новым произведением – как и маленький читатель Мейсонье, когда его гравирует Жакмар, – поскольку манера гравировки и предмет изображения нераздельны.
Я хотел бы оставить у себя этот этюд со спальней, и если ты вышлешь мне его вместе с холстами, свернутым, я его перепишу. Сперва я хотел его дублировать, не веря, что смогу сделать заново. Но с тех пор в моей голове все успокоилось, и теперь я вполне способен переписать его.
Среди вещей, которые делает человек, всегда есть одна, самая прочувствованная или желанная, которую он хочет оставить себе во что бы то ни стало.
Когда я вижу картину, заинтересовавшую меня, то всегда невольно задаюсь вопросом: «В каком доме, комнате, углу комнаты, у кого она была бы на своем месте?»
Например, картины Хальса, Рембрандта, Вермеера будут у себя дома только в старинном голландском жилище.
А импрессионисты… опять же, как интерьер остается незаконченным без произведений искусства, так и картина, если она не составляет единого целого с изначальной обстановкой, созданной в ту же эпоху. Не знаю, что с импрессионистами – превосходят они свое время или уступают ему.
Одним словом, есть ли души и интерьеры домов, которые значительнее того, что выражает живопись? Я склонен в это верить.
Я видел объявление о выставке импрессионистов, имена которых – Гоген, Бернар, Анкетен и другие. Поэтому я склонен верить, что образовалась новая секта, такая же непогрешимая, как уже существующие. Ты говорил об этой самой выставке? Что за бури в стакане воды!
Со здоровьем хорошо – терпимо, я чувствую себя здесь, работая, более счастливым, чем мог бы быть вне лечебницы. Если пробуду здесь достаточно долго, то сумею контролировать свое поведение, и в итоге в моей жизни будет больше упорядоченности и меньше впечатлительности. А значит, я кое-что выиграю. К тому же у меня не хватило бы смелости начать все заново вне лечебницы. Я еще раз, и опять с сопровождающим, отправился в деревню. От одного только вида людей и предметов я едва не упал в обморок и чувствовал себя очень плохо. На природе я держусь лишь благодаря тому, что настраиваюсь на работу. Словом, хочу сказать тебе, что во мне, видимо, зародилась слишком сильная эмоция, из-за которой все пошло к черту, но совершенно не понимаю, что могло ее вызвать.
Порой я смертельно скучаю после работы и, однако, вовсе не желаю вновь приняться за дело.
Врач, только что прошедший мимо, говорит, что поедет в Париж лишь через несколько недель, так что не жди его визита на этот раз.
Надеюсь, ты напишешь мне вскорости.
В этом месяце мне понадобятся также
8 тюбиков серебряных белил
6, поль-веронеза
2, ультрамарин
2, кобальта
2 желтой охры
1 красной охры
1 натуральной сиены
1 жженой слоновой кости
Вот удивительно: всякий раз, когда я пытаюсь рассуждать, чтобы дать себе отчет о случившемся – почему я оказался здесь и что, в сущности, это рядовое происшествие, – меня охватывает жуткий страх, мешая размышлять. Правда, он понемногу ослабевает, но это, похоже, доказывает, что у меня в мозгу какой-то разлад. Это поразительно – вот так бояться неизвестно чего и ничего не помнить.
Ты можешь лишь рассчитывать, что я изо всех сил постараюсь вновь стать деятельным, а быть может, и полезным, хотя бы в том смысле, что я хочу писать картины лучше, чем прежде.
Многое в здешнем пейзаже часто наводит на мысль о Рёйсдале, но не хватает фигур крестьян. У нас повсюду, в любое время года, видишь мужчин, женщин, детей, животных за работой, здесь нет даже трети этого, и потом, они – не добросовестные северные работники. Кажется, что они трудятся на земле кое-как, лениво, без огонька. Может быть, я мыслю неправильно – по крайней мере, надеюсь, что так, ведь я не из здешних. Но из-за этого все оказывается холоднее, чем думаешь при чтении «Тартарена», которого, возможно, уже много лет назад изгнали вместе со всей семьей.
Главное, напиши мне вскорости, так как твои письма приходят с большим опозданием. Надеюсь, ты чувствуешь себя хорошо. Для меня большое утешение знать, что ты больше не живешь один.
Если в какой-нибудь месяц для тебя будет слишком обременительно посылать мне краски, холсты и т. д., не посылай их – знай, что лучше жить, чем отрешенно творить искусство.
Прежде всего твой дом не должен быть печальным или мертвым. Это первое, живопись – потом.
Затем, я хочу попытаться начать вновь с более простыми красками – например, с охрой.
Разве ван Гойен уродлив из-за того, что у него все целиком написано маслом, с очень
