небольшим добавлением нейтрального цвета? Или Мишель?
Мой «Подлесок с плющом» закончен, и мне очень хочется послать его тебе, как только он высохнет достаточно, чтобы свернуть холст.
Крепко, крепко жму руку тебе и твоей жене.
Всегда твой Винсент
782. Br. 1990: 784, CL: 595. Тео Ван Гогу. Сен-Реми-де-Прованс, четверг, 18 июня 1889, или около этой даты
Дорогой Тео,
спасибо за твое вчерашнее письмо. Я тоже не могу писать так, как желал бы, но, в конце концов, мы живем в такую бурную эпоху, что иметь мнения, достаточно твердые, чтобы судить о чем-либо, решительно невозможно.
Я очень хотел бы знать, по-прежнему ли вы ходите в рестораны или больше обитаете у себя. Надеюсь, что так – со временем станет ясно, что это самое лучшее.
У меня все хорошо – как ты понимаешь, полгода полнейшего воздержания в еде, питье, курении и две двухчасовые ванны в неделю в последнее время не могли не оказать успокоительного эффекта. Итак, все отлично; что до работы, она занимает меня и отвлекает – это очень нужно мне, – а вовсе не изнуряет.
Очень рад, что Исааксон нашел в моей посылке вещи, которые пришлись ему по вкусу. Похоже, они с де Ханом оказались верными товарищами, что в эти дни редкость и должно цениться по достоинству. И если, как ты говоришь, нашелся другой, нашедший нечто в желто-черной женской фигуре, я не удивлен, хотя и считаю, что это заслуга модели, а не моей живописи[313].
Я совершенно отчаялся найти моделей. О, если бы у меня время от времени был кто-нибудь вроде нее или женщины, позировавшей для «Колыбельной», я делал бы нечто другое.
Я нахожу, что поступил правильно, не выставив моих картин на выставке Гогена и других. У меня имеется веская причина воздержаться, не обижая их, ведь я сам еще не поправился.
Не сомневаюсь, что у Гогена и Бернара есть большие и действительные заслуги.
Такие, как они, живые, молодые, которые должны жить и пытаться прокладывать себе путь, не могут повернуть свои картины лицом к стене до тех пор, пока люди не соизволят поместить их куда-нибудь в официальный маринад. Это более чем понятно. Выставляясь в кафе, мы поднимаем шум, и не скажу, чтобы это было дурным вкусом. Но у меня есть на совести это преступление, даже два – я выставлялся в «Тамбурине» и на бульваре Клиши. Не говоря уже о беспокойстве, причиненном 81-му добропорядочному людоеду из славного города Арля и их чудесному мэру.
Итак, я, бесспорно, хуже и виновнее их в этом смысле (наделал шума, но, право же, невольно).
Малыш Бернар, по мне, уже написал несколько совершенно поразительных картин, где есть нежность и что-то в высшей степени французское и искреннее – редкого качества.
Словом, и он, и Гоген – не те художники, которые могут выглядеть так, будто они хотят пробраться на Всемир〈ную〉 выст〈авку〉 с черного хода. Будь спокоен насчет этого. Что они не смогли смолчать, это понятно. Движение импрессионистов не было чем-то единым, а значит, они не такие опытные бойцы, как художники вроде Делакруа и Курбе.
У меня наконец-то есть пейзаж с оливами и еще – новый этюд со звездным небом.
Не видя последних картин Гогена и Бернара, я все же вполне убежден, что два этюда, которые я тебе называл, выполнены в схожем духе. Посмотрев на них и на тот, что с плющом, ты лучше, чем из моих рассказов, поймешь, о чем порой мы говорили с Гогеном и Бернаром, что нас заботило. Это не возвращение к романтизму или религиозным идеям, нет. Однако, следуя путем Делакруа, вернее, чем это кажется, при помощи цвета и рисунка, превосходящего точностью натуралистичную обманку, можно изобразить сельскую природу, которая чище парижских предместий и кабаре. Можно попытаться написать людей, которые также будут безмятежнее и чище, чем те, на которых смотрел Домье, – но, конечно, следуя Домье в том, что касается рисунка. Оставим вопрос о том, существует это или нет, но мы полагаем, что природа простирается дальше Сент-Уэна[314].
Возможно, при чтении Золя нас трогают звуки чистого французского языка – к примеру, ренановского.
И наконец, если «Le Chat Noir» рисует для нас женщин по-своему – особенно Форен в своей виртуозной манере, – мы, не слишком-то парижане, но так же любящие Париж с его изысканностью, стремимся доказать, что существует и нечто совершенно иное.
Мы, Гоген, Бернар и я, возможно, никуда не продвинемся и не одержим победу, но и не потерпим поражения. Возможно, мы живем не для того и не для другого, а чтобы утешать или подготовить живопись, приносящую больше утешения. Исааксон и де Хан также могут не добиться успеха, но они в Голландии ощутили необходимость заявить, что Рембрандт писал великие вещи, а не обманки: они тоже почувствовали нечто иное.
Если ты можешь дублировать «Спальню», лучше сделать это до отправки мне.
У меня вовсе не осталось белил.
Ты очень порадуешь меня, если напишешь мне вскорости. Я так часто думаю о том, что немного погодя, как я надеюсь, ты обретешь в браке новую силу и через год поправишь здоровье.
Что мне будет очень приятно иметь здесь, чтобы перечитывать время от времени, так это Шекспира. Есть издание стоимостью в шиллинг, «Шекспир Дикса за шиллинг»: это полное собрание. Разных изданий много, и я думаю, что дешевые остались прежними, в отличие от дорогих. Как бы то ни было, я не хочу книг дороже трех франков.
Спрячь подальше все, что есть негодного в посылке, – бессмысленно держать это барахло; может быть, оно пригодится мне позже, чтобы кое-что припомнить. Все стóящее будет лучше смотреться, если представлено небольшим количеством картин. Остальное положи между двумя листами картона, проложив этюды старыми газетами, затем сунь в угол – большего они не заслуживают.
Посылаю тебе рисунки в свернутом виде.
Жму руку тебе, Йо и друзьям.
Всегда твой Винсент
Рисунки «Арльская лечебница», плакучая ива среди травы, поля и оливы – продолжение серии, которую я когда-то делал в Монмажуре. Прочее – беглые этюды, выполненные в саду.
С Шекспиром спешки нет: пусть у них не нашлось этого издания, не будет же оно идти целую вечность.
Можешь не опасаться, что я осмелюсь забраться на головокружительные вершины по своей воле, – но, к несчастью, хотим мы того или нет, мы зависим от обстоятельств и подвержены болезням нашего времени. Однако я принимаю столько мер предосторожности, что вряд ли меня постигнет новый кризис, и надеюсь, что приступы не повторятся.
784. Br. 1990: 786, CL: 597. Тео Ван Гогу. Сен-Реми-де-Прованс, вторник, 2 июля 1889
Дорогой Тео,
я вложил сюда письмо от матери – конечно, тебе уже известны все новости, которые в нем есть. Я нахожу, что Кор поступил вполне последовательно, отправившись туда[315]. Вот в чем разница с жизнью в Европе: там нет нужды, как здесь, подпадать под влияние наших больших городов, настолько старых, что кажется, все в них дряхло и непрочно. Возможно, вдали от нашего общества человек становится счастливее – вместо того, чтобы видеть, как его жизненные силы и врожденная природная энергия растрачиваются на пустословие. Даже если это не так, он, приняв без колебаний это назначение, поступил честно и соответственно своему воспитанию. Итак, я посылаю тебе письмо не для того, чтобы сообщить все эти новости. А для того, чтобы ты хоть немного обратил внимание, как тверд ее почерк и разборчивы буквы, если вдуматься в то, что она говорит о себе, – «мать, приближающаяся к 70». Вы с сестрой уже писали мне, что она выглядит помолодевшей, и я сам вижу это по ее почерку, такому ясному, по логике изложения, еще более строгой, по той простоте, с какой она оценивает факты. Как я думаю, теперь она, несомненно, помолодела от радости видеть тебя женатым, чего она желала уже давно; я же поздравляю тебя с тем редким удовольствием, которое ваш брак может доставить тебе и Йо, – видеть свою мать помолодевшей вновь. Именно для этого я и посылаю свое письмо. Ибо, мой дорогой брат, время от времени нужно вспоминать о том – и это случилось настолько кстати, в тот самый момент, когда она глубоко сокрушается из-за расставания с Кором, такого тяжелого для нее, – что она утешена, зная, что ты женат. Если представится возможность, вам не стоит ждать возвращения в Голландию целый
