Плач по ночам – это еще не всё, лишь полбеды. Беда, как водится, не приходит одна. Не меньше состояния, в котором месяц с гаком пребывала дочка, пугало остервенение, с которым она вновь взялась за переводы. Кажется, Ульяна откликнулась на первую же попавшуюся на глаза вакансию. По крайней мере, через несколько дней после тяжелого разговора на кухне она куда-то ездила, а уже вечером сухо сообщила, что нашла работу. «Я устроилась. Надеюсь, теперь ты довольна», — вот и всё, что услышала Надежда. И от голоса, который толком не оглашал стен этой квартиры со дня, как Уля, резанув по плечи своё богатство, свои прекрасные шёлковые локоны, объявила о твёрдом намерении съехать, по коже бежал мороз.
На каких условиях её взяли, сколько обещали платить за лист, оформили ли по трудовому кодексу или нет – всё это так и осталось тайной за семью печатями, в которую дочь свою мать посвящать не стала. Но длилось это уже две недели. Уля садилась за тексты рано и работала как одержимая. Бывало, уходит Надя в семь утра, а она уже приступила. Возвращается к девяти вечера – еще не закончила и позы не меняла. Однажды довелось услышать, как Ульяна звонила кому-то и требовала прислать в работу «всё, что есть». Вот когда тревога сменилась животным ужасом. Вот когда Надежда ясно осознала, ради чего дочь убивается над документами по двенадцать-четырнадцать часов в день. Отвлечься – да, безусловно, но у дочки была и другая, не менее весомая причина зашиваться. У неё появилась цель. Уля действительно вознамерилась в ближайшее время покинуть родные стены и впахивала сейчас как папа Карло ради оплаты первых месяцев аренды и залога. Прогремевшие на кухне слова оказались не пустым звуком. Ульяна не передумала.
Всю ту ночь вновь мучилась бессонницей. Он же там, наверху, видит. Видит, как нужна ей дочь. Видит, на что пришлось пойти ради того, чтобы сохранить её рядом, ради того, чтобы уберечь. И отбирает. К утру пришло осознание: Он наказывает…
Время шло, но ситуация, вопреки надежде и доводам здравого смысла, не улучшалась. Наоборот: с каждым следующим днём в Улином взгляде проступало всё больше ожесточения, с каждым она всё реже покидала пределы своей комнаты, всё меньше ела. Её дочь гасла на глазах, ужас сковывал душу, а в голове зрело решение улучить момент и переговорить с той, кому Ульяна ещё открывала душу.
Юлия была единственным человеком, с которым дочка продолжала контактировать. У них дома Юля появлялась регулярно – приходила по вечерам, после работы. Несколько раз даже удавалось пересечься с ней на пороге, однако разговора не получалось: Улина подруга здоровалась и тут же прощалась, каждый раз придумывая предлоги, по которым ей срочно нужно домой.
Складывалось впечатление, будто Юля продолжала её избегать, как избегала с детства. Но Надежда знала – если просьба о личной встрече прозвучит прямо, отказать она не сможет. Понимает же…
Так и оказалось.
Через час и десять минут они рассматривали друг друга в одной из многочисленных забегаловок района, которые нынче гордо именуются «кофейнями».
Склонив голову к плечу и задумчиво переставляя телефон с ребра на ребро, Юля Новицкая изучала её открытым и при этом беспардонно безразличным взглядом. А Надежда гадала, липовое ли это спокойствие или же Улина подруга действительно не испытывает к ней никакого пиетета. Вопрос оставался открытым уже две минуты, за которые юная особа так и не продемонстрировала тот самый инстинктивный страх, затаённый под тончайшей вуалью благоговейного трепета, что Надя давно привыкла видеть в глазах своих студентов – ребят приблизительно её возраста. Наоборот, прямой дерзкий взор рождал тревогу в самой Надежде. Возникал резонный вопрос о причинах столь иррационального поведения, а внутри крепло естественное желание расколоть девочку, как орех. Однако пришлось взять себя в руки, ведь сюда она пришла отнюдь не за этим. В Юле Надежда рассчитывала найти союзника.
— Я вас слушаю, Надежда Александровна. О чём вы хотели поговорить?
У Юлии, оказывается, редкие веснушки, глаза карие, а взгляд острый: взгляд у Юлии – рентген. Никогда не обращала внимания. А ещё, оказывается, она храбрая: молчание нарушила первой.
— Я хочу поговорить об Ульяне, — ответила Надежда без обиняков. — Ты единственная, с кем она общается. И я… Может, она говорила тебе что-то… Что-то важное? О чём мне следует знать?
— Надежда Александровна… Если бы она рассказала мне что-то, о чём следует знать именно вам, я бы непременно просветила вас в тот же вечер, — сдержанно ответила собеседница.
— Я не понимаю, что делать… — прошептала Надя, буквально физически ощущая, как кто-то перерезает ниточку между ней и её дочерью.
Юлия не ответила. Издав странный, похожий на мычание звук, она продолжила свой молчаливый визуальный террор. По мере того, как текли секунды и минуты, Наде всё явственнее чудилась укоризна, стужа и неприязнь, проступающие в глазах цвета корицы. Будто Юлия видела её насквозь со всеми страхами и аргументами и намеревалась зачитать по пунктам список её прегрешений с рождения по день сегодняшний. То было жуткое ощущение, стряхнуть которое не выходило.
Встречный взгляд остывал, выдерживать его оказалось непросто, и сердце начало заходиться от предположений о причинах, по которым на неё смотрели волком. Но ради информации, которой, судя по всему, всё же обладала эта девочка, Надя готова была и дальше продолжать делать вид, что не замечает «приветливого» выражения лица Улиной подруги.
— У неё нет страшных мыслей? — спросила Надежда, прикрывая веки и прерывая зрительный контакт.
Это – самый главный, буквально с ума сводящий вопрос, и ответ на него услышать необходимо, каким бы он не оказался. Дыхание сбоило, а наступившая тишина, которую Юля не торопилась нарушать, ввергала Надю в состояние отчаяния. Красивая густая бровь, изогнувшись, вернулась на прежнее место. Надежда не могла понять: над ней смеются? Презирают ее? О чём эта девочка думает?
— Вам, как её матери, должно быть виднее, — с плохо скрываемым осуждением протянула Юля. — С крыши прыгать вроде не собирается, если вы об этом. Она сильная. Гораздо сильнее, чем вам кажется.
«С крыши… Господи, спаси и сохрани…»
Вздрогнув, Надежда тут же трижды перекрестилась: то, о чём она боялась думать, только что прозвучало – бесстрастно и холодно. А Юля, немного помолчав, негромко добавила:
— Но не железная. И ей действительно очень… Ей всё еще очень тяжело, Надежда Александровна. Это правда. Я искренне надеюсь, что она ничего от меня не прячет. Но гарантий, что в её голове не бродят вот такие мысли, дать вам не могу.
«Спаси и сохрани!»
— Я не понимаю, что с ней происходит! — заламывая пальцы, в сердцах воскликнула Надежда. Паника внезапно захлестнула её с головой. Если и Юлия не уверена, о чём вообще говорить? Что думать?! — Всё это слишком затянулось, Юля… Ну больше месяца же! Это уже чересчур! Ни в какие ворота! Тебе не кажется?
Неожиданно для Нади эмоции на лице девушки сменились. Маска – а то была, видимо, именно маска – стремительно полетела с лица, являя миру гримасу. Во встречном взгляде вспыхнули огоньки адского пламени, а уголки губ поползли и скривились в сардонической ухмылке. Теперь к неприязни и стуже абсолютно точно примешивалась толика презрения и открытое разочарование. Осуждение. Юлия больше не пыталась скрыть, что думает по поводу женщины, напротив которой сидит. А к Надежде пришло осознание: нет, союзника ей в Юле не найти. Наоборот. Подруга её дочери пришла сюда исполнить роль палача, ни больше ни меньше.
— Извините, но нет, мне не кажется, — в набравшем высоты голосе, перекатываясь, зазвенели кубики льда. — Ни что это «слишком затянулось», ни что это «уже чересчур». А знаете, что мне кажется, Надежда Александровна? — уточнила она тихо, продолжая сверлить её изничтожающим взглядом.
Тон, которым был задан вопрос, звучал совсем уж нехорошо. Волосы на теле внезапно встали дыбом и трудно задышалось. Холодея, Надя уставилась на Юлю: не могла отвести глаз, ей мерещилось, что ещё секунда или две – и прозвучит обличение. Что эта фурия ткнёт тонким наманикюренным ноготком в грудь и прошипит: «Это всё ваших рук дело, Надежда Александровна. Не отпирайтесь, это вы!»
